Изменить стиль страницы

Он: Много.

Я: Понимаете, вся эта школа ненормальная. Её строили с экспериментальными целями и выстроили на 1300 ребят. А в средней московской школе их 600. Но в ней, единственной в Союзе, есть бассейн для плавания — замечательный бассейн. И поэтому в ней учится не 1300, а 1900 ребят. Но для телевидения (ежемесячно оттуда приезжали) и для всех делегаций (тоже были) она не «школа с образцовым бассейном», а «образцовая школа с бассейном» — и ребята это очковтирательство видят.

Он изумился, возмутился, но не помню слов.

Я: И даже если бы они все были ангелами, всё равно — критическая масса явно превышена, школа и тогда была бы в состоянии непрерывного взрыва. А ведь это Бескудниково, район новый, ещё неблагоустроеннный, ребята в основном из рабочих семей, культурный уровень ниже среднего городского. Библиотека — в стороне, добираться до неё — только в резиновых сапогах. В школьной библиотеке — не более 300 книг. Вот первая причина. Затем — перегрузка, двухсменность — лишают школу возможности стать детским клубом, дворцом пионеров, вторым домом. Кабинетная система — классы не имеют постоянного помещения. А у кочевников культура всегда ниже, чем у оседлых. К тому же строители вставили таллинские замки — к ним в Москве ключей не сделать, московские колодки для ключей — с другими канавками. Значит — то ключ потерян, то унесён убиравшим кабинет классом, чтобы другие не намусорили, и утром приходится ломать дверь — и тогда на переменах незапертый класс подвергается разгрому — либо искать другое помещение, а его нет. Беспомощность учителей, администрации — на глазах у ребят. Но это ещё пустяки. Хуже всего — закон о Всеобуче. Учителя, школа — обязаны учить всех, даже не желающих учиться. А ученики — не обязаны учиться, у них есть права, например, на образование. У учителя же никаких прав — только обязанности. Вот это — главная беда. Я с этим с самого начала столкнулся, только не сразу понял — ведь в МГУ об этом не говорилось.

Он: Естественно, вы бы, чего доброго, разбежались. Но неужели об этом никто наверху не знает? Или это только в той школе в Бескудниково?

Я: Мне известно, что какая-то старая коммунистка писала Брежневу, но ответа не было. А мне лично известны десятка полтора случаев, когда старые заслуженные учителя ушли из школы — не смогли работать в теперешних условиях. Кое-кто попадает при этом в аппараты РОНО, большинство уходит из просвещения совсем. Я-то уходить никак не хотел — историку бежать нельзя. Если оставить ребят наедине с учебниками — всё погибнет. Вы знаете, как выглядят нынешние учебники истории по сравнению с теми, по которым в сороковых годах учились?

Он как-то передёрнулся и резким голосом сказал: У меня было достаточно других поводов для ярости; учебниками, признаюсь, не интересовался. А что с ними случилось?

Я: Ну, например, в пятом классе нынешний учебник, если сравнить его с тем, по которому я учился, значит — с 1950 годом… В нем от Ассирии осталось две строчки да выдержка из документа, почти нет Финикии, нет Иудеи и Израиля, нет хеттов и морских народов, нет Рамзеса Второго и Эхнатона… В Греции нет Пелопоннесской войны…

Он (яростно): Что Вы говорите?

Я: Нет. Только одна строчка без названия войны. Алкивиада, конечно, нет… В Римской истории нет, к примеру, самнитских войн и восстания италиков, Вириата, Сертория, Аристоника, обеих Сицилийских войн… Вообще из восстаний — только Спартак. Нет Мария, Суллы, Венцингеторигса, Арминия, нет Иудейских войн, нет подробностей Пунических войн, например Гамилькара, Фабия Максима…

Он: Позвольте, недавно в «Звезде» был опубликован роман Гулиа о Сулле. Что же, уже и Суллу запретили?

Я: Зачем запретили? Но кто будет о нём читать, ничего о нём не зная? Я в школе читал, пусть немного, у меня возник интерес. А если в школе человек не узнал — откуда он узнает? Какой-нибудь слесарь или бульдозерист — станет он бегать в библиотеки, искать там в энциклопедиях про Суллу или Катилину? Катилины в учебнике тоже нет и Цицерона нет фактически — только изображен его бюст.

Он: Невероятно. А что же есть?

Я: Учебники есть. Красивые. В ГДР для нас отпечатаны. То-то немцы, небось, смеялись… Это я по древнему миру говорил. А Вы можете себе представить историю средних веков без норманнов и монгольского нашествия?

Он: Что, и монголов нет?!

Я: В параграфе о Китае — там всё китайское средневековье уместилось на двух листах — упомянуто: напали монголы и покорили кроме Китая ряд государств, в том числе и Русь. Китайский народ не смирился, и в конце концов изгнал их.

Он: Пожалуй, хватит пока об учебниках. Не знал я этого… Но Вы-то как управлялись? Ведь учить-то ребятам нужно по учебникам?

Я: Если бы только учить… Я бы их выучил! Ведь все три года безделья к этому готовился. Карты собирал, вырезки из газет и журналов… Такие планы составлял на всеобщее проникновение истории во все области школьной жизни… Но мне некогда было их учить. Я на уроках своего голоса поначалу не слышал — такой шум в классах. Ходят на уроке по классу, дерутся, дико мусорят… Вёдрами мусор выносили. И главное — никаких у меня прав. Нельзя в угол поставить, в коридор выгнать хулигана. И ребята это знают. И даже если бы они все были нормальные, всё равно порядка бы не было. А ведь среди них и психически ненормальных порядочно.

Он: В каком смысле?

Я: В самом прямом — у них есть справка о невменяемости.

Он: Для таких есть специальные школы.

Я: Только для самых уж ненормальных. А эти — им «не противопоказано находиться среди нормальных детей», как мне объяснили. Каково с ними нормальным детям — вопрос другой. А об учителях вообще не стоит думать, их дело телячье. Учи, а не учатся — всё равно мучься. У меня было пять четвёртых, три шестых и один восьмой класс, и в них было таких мальчишек — только мальчишек, девчонок не было — десятка полтора-два. И не было на них управы. Если, скажем, Селицкий из шестого «Б», переросток, сын алкоголиков, сильный как мужик, не барабанит на уроке по столу ладонями — я должен быть счастлив. А он любил барабанить. И выгнать его в коридор не могу — приказ министра это осуждает, а приказ по школе, санкционированный РОНО, запрещает категорически. (Приказ этот не был зафиксирован на бумаге, ибо по нелепости и преступности своей не лез ни в какие ворота. Но о нём говорили, как о чём-то безусловно существующем и обжалованию не подлежащем, так что хотя его вроде бы и не было, но он очень даже был. Это я понял позже, но Ивану Антоновичу об этом не сказал, сказал как о реальном и официальном документе).

Ведь выгнанный может повеситься в уборной — кто-то где-то уже повесился, или пойти на улицу и совершить в учебное время преступление — мне именно так мотивировали этот запрет. И всё-таки я успел с тремя четвертями этих «психов» наладить отношения, они уже слушали меня. Один — Балашов — потом даже просил сообщить, в какой школе я буду работать — он тоже туда перейдёт. И ребята меня начали слушать, и активисты, любители истории появились. Да всё зря — выбили меня из школы навечно: не выдержал и дал одному пощёчину. Как раз 1 декабря — ровно через три месяца.

Иван Антонович снова засмеялся: «Через три месяца? Крепкие у Вас нервы. Я бы на второй день силу применил. Как же это вышло?»

Я: Он в первую четверть тихо сидел, а я с другими воевал, на него внимания не обратил. Директор на педсовете его упомянула, мерзавцем назвала, так я даже удивился. Правда, ничего не учил, даже учебник не завёл. Я ему несколько раз адрес магазина писал, где «Историю» купить можно — не купил. А одет в самую дорогую форму — мать с отца алименты получает, сама продавец в «Радиодеталях», мальчишка только птичьего молока не имеет. Остался на третий год в четвёртом классе, а она ему собралась купить велосипед с мотором. Хорошо — школа помешала.

Он: Третий год в четвёртом классе?

Я: Да. Зачем учиться? И так переведут. Обязаны — ведь Всеобуч. А сидеть-то скучно. Первую четверть он у меня сидел смирно, а во второй начал срывать уроки — минут по 15–20 уходило на него. А тут мы без класса остались — по расписанию нам военный кабинет полагался, да директор запретила военруку туда кого-нибудь пускать. А в расписание изменений внесено не было.