…«Итак, да согласуется ваше поведение, дети мои любимейшие, с принятым вами решением; ибо большим грехом является то, что грехи следуют даже за мирским человеком, — насколько же худшим нечестием является это для монахов, которые, убегая от мирских соблазнов, как от дикого зверя, предпочли Христа всем страстям, даже поступь и внешность которых считается доказательством добродетели? Но что я далее вас задерживаю словами долгой речи, возлюбленные дети мои?
Остаётся мне проводить вас словами блаженного апостола, сказавшего так: «Теперь я вверяю вас Богу и слову милости Его, который может сохранить вас и дать наследство во всём святом. Слава Ему во веки веков»…
…Давно уже начали вести в монастыре запись событий в нём и вокруг него. Будет туда переписана и эта речь — в упомянутых учителем документах наверняка найдётся черновик её, а прочее вспомним до последнего слова. Должен быть черновик — слишком искусная композиция речи, каждый её блок можно использовать самостоятельно для дела нашего. Только бы чистые руки держали это оружие, только бы не сбылись опасения его и наши… Пока живы — не дадим, и нужно начать готовить преемников сейчас — с запасом, не одного… Из чистых душ, не намозоленных от жизненного трения… Таких, как вон тот — Евгиппий, кажется, помню его по отходу из Батависа, наш, рэтский, чист и разумен… Мало были мы оба в монастыре, всё ходили с заданиями учителя, мало знаем братьев по теперь нужному нам счёту. Хорошо, если в списках, оставленных нам, найдём ответ на возникшие вопросы, однако даже он — смог ли запечатлеть всё необходимое на пергаменте и папирусе? Ведь понятное ему неясно для нас, смог ли он снизойти до нашего уровня?..
…А Северин кончил речь. И вот начало у всех на глазах свершаться последнее чудо. Почти тысяча человек теснила друг друга в церкви, и вокруг неё тоже хватало людей — и все они, не создав свалки, прошли перед своим святым, прижизненно таковым признанным, касаясь его руки или одежды, как бы «принимая последний поцелуй», и не отняло это много времени, не упал охвативший людей экстаз, и снова замерли люди, сдерживая рыдания, а Северин уже запрещал оплакивать себя, принимал причастие и приказывал запеть подобающий псалом. Кто-то попытался — и не смог, перехватило горло. Вопреки запрету, рыдания становились всё громче…
«Хвалите Господа в храмах ЕГО… — в полный голос запел Северин и понял, что не смогут подхватить. И в последний раз нарушил он общепринятое, выбросив все слова из 150-го псалма, кроме самой последней фразы —…Всякое дыхание да славит Господа!» И остановив усилием воли своё сердце, но ещё владея телом, он стал не сгибаясь, падать на спину — на руки подхвативших его Луцилла и Марциана…
Глава 5. Говорит Евгиппий, ибо лучше не скажешь
«Когда он был похоронен, наши старшие, полностью веря, что не может миновать предсказанное им о переселении, как и многое другое, приготовили деревянный гроб, чтобы были исполнены приказы предсказателя, когда начнётся предвозвещённое переселение народа.
Фердерух же ничтожный и нечестивый, всегда безмерно охваченный варварской жадностью, узнав о смерти блаженного Северина, решил, что предназначенные для бедняков одежды и нечто другое смогут быть отняты. Присоединив к этому злодеянию святотатство, он велел похитить церковную чашу и другую алтарную утварь.
Так как они находились на святых алтарях, и не осмелился получивший приказ вилик протянуть свои руки к такому преступлению, он принудил взять упомянутые вещи некоего воина по имени Авитиан. Хотя он нехотя совершил приказанное, но скоро, мучимый непрерывным трясением всех членов, был схвачен Дьяволом…»
Глава 6. И началось…
Когда скрылись вдали последние нагруженные монастырским добром сани, Луцилл повернулся к братии, и монахи с изумлением увидели на его добром всегда лице торжествующую улыбку.
— Вы спросите меня — чему я радуюсь, братья? Знайте же, что всё случившееся было заранее предсказано покинувшим нас учителем нашим. И потому не велел я не только делом, но даже словом или взглядом сопротивляться этим несчастным. Да, несчастным, ибо не только в будущей вечной жизни жестоко пострадают они за свершённое ныне, но и в этой ждёт их скорое возмездие. Не от ваших рук — найдутся иные. Трудно нам будет, голые стены оставлены нам, но разве сравнить эту малую беду с великим испытанием, постигшим нас — с уходом в лучший мир от нас Учителя нашего? Мы не погибнем, ибо собранные близ нашей обители братья поддержат наши тела, а души наши имеют могучего заступника близ Господа. Да не прозвучит ни слова из ваших уст в упрёк свершителям этого недостойного дела. Мы их прощаем, как подобает христианам, а Суд Божий найдёт исполнителей — в том порукой предсказание учителя…
…Замер в ожидании римский берег, а в Ругиланде вспыхнул огонь раскола. Не было среди спорящих, иной раз и до рукопашной доходивших ругов ни одного сторонника Фердеруха, никто не одобрял его действий, но что с ним делать, как поступить, к чему приведёт случившееся — тут единого мнения не было и быть не могло. Слишком велика была вина человека, который давно уже был щитом и мечом народа, но он всё же был щитом и мечом его! И никто не мог решить — что делать. А сковавший Авитиана истерический паралич был явным свидетельством кары Божией, пока что постигшей лишь его, но явно нависшей над всеми…
Ещё Флакцитеем поставленный на берегу Данубия дворец был просто бревенчатым доминой, огромным по площади, а не по высоте. Он вмещал десятки помещений разных размеров — от покоев до клетушек, связанных переходами, галлереями, пристройками, но не отличался ни красотой, ни хотя бы симметрией и внешней величественностью. Чувствовалось, что на долговечие своего творения строители не надеялись и думали лишь о целесообразности, причём пристраивали новые части-срубы по мере появления нужды. Так что случалось в нем заплутаться и самим обитателям, особенно после хорошего возлияния. Правда, кое-где окна были затянуты не бычьими пузырями, а мутным и неровным стеклом — римские умельцы с норикского берега поставляли в счёт дани и кое-что для жилища королевской семьи… Но всё же это было подобие лабиринта, о котором когда-то и от кого-то слышал Фердерух, и, пробираясь по знакомым переходам, то и дело отступая куда-нибудь, чтобы пропустить встречного и не быть замеченным, он вспоминал, что в том древнем лабиринте только один — Тезеем его звали — и сумел найти выход, сумел выжить. Выпутается ли из своего лабиринта тот, ради кого он сюда пришёл?.. Вот уж сколько он миновал дверей, за которыми были слышны голоса спорщиков, и не стал задерживаться — одно и то же везде. Начал слушать здесь, продолжи там — одно и то же везде услышишь, об одном и том же спорят, одни и те же доводы приводят…
«Я Фердеруху верил, и все мы верили, а он нас предал… Не предал, а разум утратил… Утратил ли — не знаю, но понять не могу, одно понимаю — сгубил он нас… Что же с нами будет? Ведь и мы виноваты — наши были с ним… Наши?! Его, а не наши! Для них он превыше отца-матери!.. Ишь, какой! Да разве ты не гордился, что твой сын у него? Наши! А вот— что будет с ними, нашими, и с нами?.. То, что с Авитианом, а то и похуже… Куда хуже? Вон уж неделю он на острове один Бога о спасении молит, а прощения нет, руки не слушаются, сын его, приходя, из своих рук кормит… В такой-то мороз?.. А что нам-то делать?! Гизо из церкви не выходит, и Фева с ней всё время. Он король или баба? Ведь Фердерух, если уж оставить в стороне Господа, нарушил завет Флакцитея и право короля на решения такого уровня. Пока мир, а не война, только королю решать такое дело, даже если оно почему-то стало возможным. Флакцитей что говорил всегда? Говорил, что и сам по себе союз с римлянами нам выгоден, помимо того, что у них такой святой есть и о нас тоже заботится, Бога просит… А что Фредерик?.. Да то же самое — то в церкви с родителями, то в своей клетушке запрётся. Молчит. Почернел от дум. Да что с него возьмёшь — всего шестнадцать лет… Как что возьмёшь? Не его ли святой от смерти спас? Не его ли все годы учил?.. Ну и что? Всех нас он спасал и всех учил, а мы молчим же… Не молчим, а кричим, только попусту. Что ты Фердеруху сделаешь? Он на том берегу со своими, да, со своими, не с нашими — они его выбрали, как те, в Италии, Одоакра. Нас он под гнев Божий подвёл, а сам там… А что бы ты с ним сделал здесь? Вот приди он сюда?.. Кончил бы!.. Ты — его? Да он тебя первым не глядя смахнёт!.. Меня, тебя, его смахнёт, а всех — нет! Все мы из-за него гибнем, всем за него и браться, пусть он раньше нас берёг от всех бед — было, верно, — но ныне он взбесился, а бешеных псов убивают, не то всех перервут они…»