Мария Колесникова

Михаил Колесников

ПЕРСТЕНЬ ВЬЮГИ

Приключенческая повесть

В БУХТЕ СИНИМЯЭД

Старый, заброшенный маяк с разбитым фонарем стоял на самом краю обрыва. Отсюда, с высоты, открывался хороший обзор на всю бухту Синимяэд, что в переводе с эстонского значило «бухта Голубых гор». Собственно, гор здесь не было. Лишь с моря рыбаки могли принимать за горы окаймлявший всю бухту глинт — высокое плато, обрывающееся к морю. Только в западной части бухты, между подножием глинта и морем, шла широкая, покрытая щебенкой и гравием полоса. Здесь-то и находилась база военных кораблей.

Матрос Василий Бубякин проходил службу на эскадренном миноносце «Непреклонный». Бубякин был человеком общительным, за два года службы, еще в Кронштадте, в экипаже, обзавелся друзьями на многих кораблях. А здесь, в бухте Синимяэд, тоже перезнакомился со всеми. Когда по вечерам на пирс приходили парни и девушки из окрестных поселков и хуторов, Бубякин встречал их всех как добрых друзей, развлекал шуточками и игрой на баяне. Иногда сам танцевал вприсядку, выделывая, к восхищению девчат, немыслимые коленца. Хуторских знал по именам — Рудди, Юри, Альма, Ильма, и они как-то выделяли его из массы остальных моряков, запросто называя «наш Василь». Да и трудно было не выделить Бубякина, не заметить его: богатырское сложение, огромные ручищи, немного тяжеловатое, по-своему красивое лицо — таким и рисуется воображению многих настоящий, потомственный моряк. Человек словно бы специально родился для моря.

И мало кто знал, что море Бубякин впервые увидел, когда его призвали на флот. Он родился и вырос в сибирской тайге. До призыва работал на руднике: был молотобойцем, заведовал складом взрывчатых веществ. В сезон белкования ходил на охоту.

Море сразу поразило его своей необъятностью и беспокойной силой. В свободный час он любил подниматься на заброшенный маяк и отсюда, с верхней галереи, наблюдать за игрой желто-зеленых волн. Иногда чайки поднимались вровень с Василием и бесшумно падали вниз. Далеко в южном направлении убегала песчаная полоса, манила к себе своей неизведанностью и пустынностью. Блистало солнце, к нему летели крикливые белые птицы, ветер относил их в слепящий простор, в дрожащий мираж. Расплавленный воздух обтекал маяк со всех сторон, случались дни, когда море бунтовало. Могучие валы светло-зеленой пенистой воды разбивались о каменную стену, глинт гудел, пел, все вокруг было наполнено грохотом и гулом. Корабли стояли в глубине бухты, белоголовые волны не добирались до них. В такую погоду чайки прятались на верхней галерее маяка. Матроса они не боялись, все время кричали «охохо». Рыбаки торопились укрыть от шторма свои катера, доверху нагруженные салакой. В любую погоду Василий любил наблюдать за морем. И порой ему чудилось, будто он смотрит сверху на раскинувшуюся во все стороны тайгу, такую же обширную и беспокойную.

Он тосковал по родным местам. Смотрел на море, а видел пронизанные синим туманом распадки, волнистые отроги хребта, покрытые щетинистыми соснами и лиственницами, бревенчатые домики рудничного поселка и карьер, напоминающий большую воронку. На уступах карьера — работающие экскаваторы, на верхних площадках — длинная вереница вагонов-самосвалов. Красноватая пыль висит над забойными путями, над экскаваторами. И приятней той пыли нет ничего на свете…

Василию припомнилась последняя весна на руднике. По склонам сопок и в самом лесу цвел багульник. На озере еще плавал лед, почки у берез только-только начинали зеленеть, а багульник цвел. Тогда казалось, что по всей тайге стелется сиренево-розовая дымка. Были еще крупные золотисто-желтые цветы, дрожащие, как слеза, от малейшего ветерка. По утрам гулко стучал дятел. Стучал короткими очередями, дробный звук разносился далеко по окрестностям.

Прощаясь с тайгой, Василий забрел в кедрач — в самый дикий, самый угрюмый уголок леса. И здесь он к своему удивлению увидел Катю Твердохлебову. Девушка прерывисто дышала, густой румянец заливал ее смуглые щеки.

— Ты чего здесь? — грубо спросил Василий. — Все меня подкарауливаешь? Люди уж смеяться стали, проходу не дают…

— Вася… — И в голосе девушки послышалась бесконечная грусть и мольба.

А он стоял высокий, как каланча, презрительно-насмешливый и со злостью смотрел в печальные Катины глаза, блестевшие от слез. Он тогда резко повернулся и торопливо зашагал к руднику.

Надоедливая, привязчивая девчонка!.. Она всюду его разыскивает, следует за ним по пятам, открыто ревнует ко всем рудничным девчатам и не хочет замечать, что Кешка Макухин высох от любви к ней.

И только здесь, в бухте Синимяэд, Василий понял, что мимо него прошла настоящая любовь. Странное дело: за последнее время, особенно с той поры, когда началась война, он все чаще и чаще вспоминал цветущий багульник, дикий кедрач и тоненькую девушку с большими заплаканными глазами. Ему начинало казаться, что он поступил глупо, не нужно было уходить, и все сложилось бы по-иному… Но голос рассудка был сильнее: он должен был уйти — ведь он не любил ее! Ее любил другой — Иннокентий Макухин.

Случилось так, что на флот их с Макухиным призвали в одно время. Оба сперва оказались в Кронштадте, а потом здесь, у эстонских берегов. Такое можно назвать стечением обстоятельств. Но оба радовались: хорошо, когда рядом земляк!

Земляк — почти что родственник…

Иногда они вдвоем уходили к старому маяку. Кешка часто получал письма из дому. Василию никто не писал. Мать была стара и неграмотна, короткие весточки от нее приходили редко — все тот же корявый почерк инвалида Кузьмы. Отца не было в живых. Он работал на лесозаготовках. Огромная, метровой толщины, сосна, сгнившая на корню, не выдержав собственной тяжести, с грохотом рухнула и придавила старого Федота. Умер отец в страшных мучениях, не приходя в память.

Кешке писали родственники, рудничные, с лесоразработок. Василий не раз ловил себя на мысли, что его больше всего интересуют эти чужие письма. И те незнакомые люди с их заботами и маленькими радостями казались близкими, почти родными, стоило взять в руки треугольный конвертик, пахнущий хвоей, как сердце начинало сладостно замирать. Иногда приходили письма и от Кати Твердохлебовой, но она переписывалась с Макухиным только как с земляком, и в письмах не было слов о любви.

— Я знаю — она любит тебя, — говорил Кешка Василию с горечью, — в письмах все о тебе выспрашивает. Объясни, почему так: я без нее жизни не мыслю, а ей на меня, в общем-то, наплевать? Или, скажем, она увлечена тобой, а ты вроде бы равнодушен к ней? Почему такая несправедливость? Ты влюблялся когда-нибудь в кого-нибудь?

— Не приходилось.

— Вот видишь. Значит, тебе не понять моих переживаний.

— Отчего же! Закончим войну, вернемся на рудник и оженим тебя. Это она для форсу над тобой измывается. Будь построже с ней — она и обмякнет. Как говорит Кузьма, придет солнышко и к нашим окошечкам. Суженого и на кривых оглоблях не объедешь.

Василий всячески пытался подбодрить друга. Сам он жениться не собирался, так как больше всего ценил личную свободу.

— Посмотрю свет, а там видно будет…

«Посмотреть свет», поездить по стране — было его заветной мечтой. От природы любознательный, он хотел поглядеть, как живут люди в разных краях. Ведь до призыва на военную службу он знал только тайгу, гольцы, распадки. О больших городах имел слабое представление. Ленинград ошеломил его. Это был сказочный город. Дворцы, каналы, памятники. Тот самый Смольный… Зимний дворец… набережная Невы — трехтрубный крейсер «Аврора»… Медный всадник на площади Декабристов… В это верилось и не верилось. Подчас Бубякину казалось, будто все происходит во сне. И Нарвская застава, и озеро Разлив, гранитный «шалаш» — все, о чем говорили в школе на уроках истории, все, что видел в кинофильмах, оказалось реальностью. О Кронштадте он тоже знал по кинокартине «Мы из Кронштадта», в которой прославлялось мужество советских моряков в годы гражданской войны.