Когда он уехал вперед от своих людей, которые конвоировали пленных, Хирата обернулся и увидел знакомую фигур, которая хромая приближалась к нему. Это было Оцумо.

Хирата почувствовал, как его лицо засветилось от радостного изумления. Он слез с коня и бросился навстречу священнику.

— Привет! — обратился он.

— Что? О, это ты, — сказал Оцумо.

Огорчение на лице старика выглядело комично. Хирата засмеялся, радуясь от встречи с Оцумо, что он не возражал против того, что не был рад ихней встрече.

— Я везде вас искал. Я уж подумал, вы покинули город. Разве это не удивительно, что мы столкнулись друг с другом?

— Иногда мы находим, что мы хотим, когда уже не ищем этого, — сказал Оцумо и ехидно добавил, — а иногда мы натыкаемся на то, чего мы не хотим, как бы мы ни старались этого избежать.

Хирата был слишком счастлив, интересоваться, где Оцумо прятался от него:

— Некоторым из нас просто везет больше, чем другим.

Оцумо неохотно кивнул.

— Я слышал, что канцлер Сано победил предавшего меня ученика. Я ему чрезвычайно обязан за это.

— Он вам очень благодарен за ваши советы, — сказал Хирата. — Они помогли ему победить Кобори. — Я рад, что оказался полезен.

Хронически плохое настроение Оцумо смягчилось, хотя и не намного.

— Вы помните, что вы сказали, когда мы виделись прошлый раз? — спросил Хирата. — Что если мы снова встретимся, вы согласитесь быть моим учителем?

Оцумо поморщился.

— Да, я действительно сказал это. Прожив восемьдесят лет, я должен был знать достаточно, чтобы держать рот на замке.

— Ну, мы здесь, — сказал Хирата, открывая широкие руки, будто принимая священника, их окружение и этот благословенный день. — Это признак того, что я предназначен для того, чтобы вы обучили меня мистическим боевым искусствам.

— И кто я такой, чтобы игнорировать знак судьбы?

Оцумо закатил глаза к небу.

— Боги, наверное, сыграли со мною шутку.

Теперь, когда мечты Хирата начинали сбываться, он оживился. Он словно увидел огромный резервуар энергии, которой мог завладеть.

— Когда мы начнем свои уроки?

— Мы не можем знать, сколько времени у нас осталось на этой земле, — сказал Оцумо. — Все, что нам наверняка известно это настоящий момент. Мы должны начать свои уроки сразу.

Теперь, когда Хирата добился желаемого, он чувствовал у него еще остались неотложные дела.

— Было бы удобнее, начать через несколько дней. У меня есть работа, которую надо закончить. Когда я закончу, вы сможете переехать в мое поместье в замок Эдо, и…

Оцумо взмахнул рукой:

— Ты теперь мой ученик. Я твой хозяин. Я решаю, когда я буду обучать тебя и где. А сейчас пойдем, пока я не передумал.

Его взгляд пронзил Хирата.

— Или у тебя другие планы?

В душе Хираты произошла внутренняя борьба, будто космические силы перенаправляли его жизнь. Привязанность к Сано и сегуну еще управляла им, но он признал себя подчиненным Оцумо. До этого момента он никогда не думал о том, что его обучение может повлечь конфликт интересов, и о том, что физические и духовные проблемы могут стать преградой в овладении тайных знаний мистических боевых искусств. И все же он не мог противиться своей судьбе также, как Оцумо.

Хирата подозвал сыщиков, которые бы остановились, поджидая его:

— Идите вперед без меня.

Он повернулся к Оцумо, который смотрел на него со скудным утверждением, будто он прошел первое испытание.

— Я готов. Пойдем.

Внутри замка Эдо, вдоль широкой дороги, по краям которой росли кедры, медленно продвигался строй самураев. Все они были одеты в красивые, церемониальные доспехи. Каждый из них на вытянутых руках нес по большой коробке, завернутой в белую бумагу. Сегун шел во главе процессии, правитель Мацудайра шел по его правую руку, Сано шел слева от него. За ними шли десять одетых в белые одежды и черные шляпы священников. Некоторые держали зажженные факела, другие били в барабаны и гонги. Процессия дошла до широкой площади в парке замка, покрытой белым гравием. Облака медленно плыли в пасмурном небе, было прохладное утро, тусклое, как сумерки. Процессия двинулась вниз по пути к новой святыни, которую сегун приказал заложить.

Поправляясь, Сано днем и ночью слышал грохот работы бесчисленных лесорубов, которые вырубали площадку. Теперь он увидел, что храм посвятили памяти людей, которые погибли сражаясь с Кобори. Это было деревянное здание, изогнутая крыша которого нависала над дорогой, что вела к этому храму. Решетка закрывала вход в помещение, чтобы никто не тревожил души умерших. Возле храма стояли каменные фонари, а перед ним — низкий столик, на котором установили поднос с конусами для очищающего дыма из металлического чана. Здание не было большим, но его оформление показывало, что ни средств, ни труда на его постройку не жалели. Многие мастеров работали без перерыва, чтобы закончить храм на сегодняшний день, который астрологи посчитали благоприятным временем для проведения этой мемориальной церемонии.

Священники зажгли каменные фонари, воскурили в чане благовония. Ароматный дым поднимался в воздух. Они читали молитвы, били в барабаны, отбивая медленный, звучный ритм, а когда сегун приблизился к святыне, зазвонили колокола. Он остановился у стола, где он положил коробку, в которой находилось сорок девять лепешек из пшеничной муки заполненных подслащенной красной пастой боба — подношение мертвым, символическое число костей в теле одного убитого солдата. Сегун склонил голову, а потом бросил благовония через конуса в чан. Правитель Мацудайра шагнул вперед и повторил ритуал. Затем была очередь Сано. Когда он отдавал дань памяти погибшим воинам, его охватили эмоции.

Это был позор с примесью благодарности, что сам он остался жить. Это казалось не справедливым, что один человек выжил в то время, как так многие другие погибли, командир был здесь во плоти, в то время как многие его солдаты умерли. Скорбь причиняла ему боль еще и потому, потому что их смерть предшествовала его победе. Он присоединился к сегуну и правителю Мацудайре, которые стояли рядом с храмом и наблюдал за другими самураями, которые воздавали почести погибшим. Всего их было семьдесят четыре, каждый из них чтил солдата, которого убил Призрак. Здесь были члены совета старейшин, другие важные чиновники и родные погибших. Но тридцать человек были тяжело ранены и стали калеками, в том числе капитан Накаи, по-прежнему, был парализован, несмотря на лечение у лучших врачей, которые были в Японии. Вина за них доставляла Сано больше беспокойства, чем травмы от побоев, которые ему нанес Кобори.

Церемония медленно подошла к концу. Музыка смолкла, священники ушли. Члены процессия задержалась вокруг святыни, собравшись небольшими группами, разговаривая вполголоса. Генерал Исогай подошел к Сано подошел и сказал:

— Поздравляю вас с победой.

— Большое спасибо, — сказал Сано.

— Я должен извиниться за недостойное поведение моих солдат. — горькое чувство разочарования генерала затмевал его веселый вид. — Как только я разыщу дезертиров, они будут вынуждены совершить сеппуку.

— Может быть, это слишком тяжелые наказания, особенно при таких необычных обстоятельствах, — сказал Сано. — Они были хорошими, храбрыми солдатами. Призрак изгнал ум из голов.

Он уже простил Марумэ и Фукиду, что они покинули его во время схватки. Он также запретил им совершить ритуальное самоубийство, хотя они умоляли, чтобы искупить свой позор.

— Я не хочу платить большим количеством человеческих жизней на счет Кобори. И нам нужны эти люди.

Генерал Исогай упрямо возразил:

— Я должен поддерживать дисциплину. Сеппуку является стандартным наказанием за дезертирство. Создание исключений ослабит моральный дух армии. Этого нельзя допустить. Но, если вы приказываете, чтобы я пощадил дезертиров…?

Сано крепко задумался, прежде чем неохотно сказал:

— Нет.

Хотя он имел право сделать так, как хотел, но он был так же связан кодекса чести самурая, как генерал Исогай. Изменив кодексу, он не только нарушит собственные принципы, но сделает себя открытым для атак недругов: