Глава двадцать девятая КЭТРИН

НЕЖНЫЕ ЗВУКИ ВОЛН, разбивающихся о берег, успокаивали меня. Я уткнулась подбородком в колени, пытаясь раствориться в красотах пляжа. Над головой парили чайки, перекатывались волны и все дышало умиротворением.

Хотя сама я его не испытывала, а чувствовала себя потерянной, разбитой. Я была рада, что Пенни больше не находилась в ловушке бесконечного кошмара моментов забытья, но ужасно по ней скучала. По ее голосу, смеху, нежному прикосновению к моей щеке, поцелуям в макушку, традиции зажимать нос и, в ее редкие моменты просветления, мудрым высказываниям.

Если бы она была сейчас здесь, я могла бы с ней поговорить, рассказать, что чувствую, и она бы мне объяснила мои эмоции. Сказала бы, что мне делать дальше.

Я любила своего мужа, человека, который не был влюблен в меня. Человека, который считал, что любовь делала тебя слабым, и не мог полюбить себя. Он никогда не сможет увидеть в себе хорошие качества, те что он похоронил глубоко внутри, чтобы не испытывать впредь боли.

Он сильно изменился с того злосчастного дня, когда попросил меня быть его липовой невестой. И постепенно позволил проявиться своей более мягкой, более заботливой стороне. Пенни пробилась через оставшиеся барьеры. Она напомнила ему о тех временах, когда он чувствовал любовь, исходившую от другого человека. Грехам Гэвин продемонстрировал ему, как можно работать с людьми, а не бесконечно бороться. Он доказал ему, что есть и хорошие люди, и можно быть частью приятного коллектива. Его жена и дети показали иной вариант того, какой может быть семья - наполненной поддержкой и заботой, а не пренебрежением и болью.

Хотелось верить, что я как-то этому поспособствовала. Что отчасти, хоть в какой-то мере, показала, что любовь возможна. Может не со мной, но он был способен дарить и получать подобное чувство. Хотя сам в это не особо верил.

Каждая настоящая улыбка и легкий смех орошали это чувство, делая его сильнее. Любой добрый жест в отношении Пенни, одного из Гэвинов или меня подпитывали зарождающуюся эмоцию, пока она не вросла так крепко, и я осознала, что это никогда не изменится.

В тот день, когда пришла Дженна, я поняла, что любила его. Головная боль, мучившая его весь день, сделала его невероятно уязвимым. Он не только позволил позаботиться о нем, но и, казалось, этим наслаждался. Его поддразнивания были милыми и забавными, граничащими с лаской. Когда он пришел в кровать, то показал другую сторону своего характера. В темноте его голос звучал тихим напевом, когда он утешал меня, а извинения сквозили искренностью, когда он просил прощения за то, как обращался со мной в прошлом. Мое прощение... Я простила его за дни, даже недели до того, как он попросил об этом. Затем он притянул меня к себе, и я почувствовала себя в такой безопасности, которой не испытывала со дня смерти родителей. В его объятиях я спала в уюте и тепле.

Следующим утром он предстал с еще одной из своих сторон – сексуальной и озорной. То, как он после пробуждения отреагировал на наши переплетенные тела, как забавно приказал Дженне выйти из комнаты, целуя меня до потери сознания. Его страсть так и бурлила, а голос был низким и хриплым ото сна. От его замечания по поводу расширения наших рамок мое сердце пустилось вскачь, и впервые в жизни я поняла, что влюбилась.

Однако, как ни печально, но я знала, что он никогда не изменится настолько, чтобы позволить мне любить себя. Что он никогда не захочет моей любви. У нас был уговор. К его потрясению, да и к моему, мы стали друзьями. Его оскорбления теперь стали поддразниванием, а пренебрежительное отношение исчезло. Тем не менее, это все, что я для него значила – друг, пособник.

Я вздохнула, зарывшись пальцами ног в прохладный песок. Надо вскоре возвращаться в помещение. Как только солнце сядет, станет холодней, а я уже итак немного подмерзла, несмотря на наличие ветровки. Я знала, что проведу очередную ночь маясь и расхаживая вокруг маленького коттеджа. Скорее всего, в итоге я снова окажусь на пляже, вся закутанная и прогуливающаяся до изнеможения, чтобы умудриться в конце концов заснуть беспокойным неполноценным сном. Даже во сне я не могла избавиться от своих мыслей. Хоть в спящем, хоть в бодрствующем состоянии они были наполнены им.

Ричардом.

Мои глаза жгли слезы при мысли о том, как он заботился обо мне, когда умерла Пенни. Вел себя, словно я могла разбиться как стекло, если бы он слишком громко разговаривал. Когда он понес меня к себе в кровать намереваясь утешить, я уже тогда понимала, что должна покинуть его. Больше не могла скрывать свою любовь к нему. Я не могла вынести мысли о том, как на моих глазах его лицо превращается в холодную, надменную маску, за которой он привык скрывать свое настоящее я, когда будет отвергать мое признание, а ведь он так и сделает.

Пока он не научится любить самого себя, не сможет полюбить никого. Даже меня. 

Я спешно смахнула слезы, крепко прижимая коленки к груди.

Я отдала ему единственный подарок, который у меня остался: себя. Это все, что у меня было, и, если честно, я была эгоистична. Я хотела его почувствовать. Чтобы он обладал моим телом и затем хранить это в памяти как можно дольше. Об этом все еще было больно думать, но я знала, что со временем острота смягчится и ослабнет, и я смогу улыбаться при мысли об этой страсти. Вспоминая, как его рот ощущался на моем. То, как идеально сливались наши тела, его тепло рядом со мной, и звук его голоса, когда он стонал мое имя.

Больше не в состоянии выдерживать шквал воспоминаний, сдерживаю рыдание и встаю, отряхивая джинсы. Разворачиваюсь и замираю на месте. В слабом свете стоит, засунув руки в карманы пальто, высокий и угрюмый Ричард, глядя на меня с непонятным выражением на лице.