Шарль Эксбрайя

НОЧЬ СВЯТОГО РАСПЯТИЯ

Страстное воскресенье[1]

Я чувствовал бы себя счастливейшим из смертных, сиди сейчас рядом со мной Рут, а ее муж и мой лучший друг Алонсо, устроившись сзади, ворчал бы о дурной подвеске корпуса французских машин по сравнению с теми, что носят клеймо «Made in USA». Ибо Алонсо, даром что родился в мексиканской деревушке неподалеку от Санта-Фе, считает себя большим американцем, нежели его супруга, появившаяся на свет в Чикаго. Но, увы, в это время Рут, должно быть, кормит овсяной кашкой своего сына и моего крестника Хосе, а Алонсо, не спуская глаз со стрелок часов у нас в конторе, наверняка подсчитывает минуты, отделяющие его от того вожделенного момента, когда государство наконец позволит ему вернуться домой, к жене и малышу.

А я очень далеко и от Рут, и от Алонсо, и от Хосе, и от своей квартиры на 12-й улице. И тем не менее я по-настоящему дома. Я только что проехал Монторо и самое большее через полчаса доберусь до Кордовы. Само собой, можно бы ехать гораздо быстрее — «ситроен-15», за рулем которого я сижу с самого Парижа, вполне позволил бы обогнать любого, но уж очень не хочется слишком быстро промотать столь драгоценные минуты — возможно, они больше никогда не повторятся. Едва увидев Гвадалквивир, я стал совсем другим человеком, точнее, вновь превратился в мальчишку, каким был лет двадцать назад. В Кордове я бы не стал даже останавливаться, не будь у меня там заранее назначена встреча. Мне просто не терпелось поскорее очутиться в Севилье, родном городе, который я так никогда и не сумел забыть. Ох и потешались же надо мной коллеги, когда я рассказывал им о Баррио Санта-Крус[2], о Хиральде, о Маэстрансе[3], где сам видел бой несравненного Бельмонте, или когда пытался описать им сумерки над Трианой… Они смеялись только потому, что не понимали. Да и как они могли понять? Надо родиться в Севилье, чтобы всю жизнь хранить в памяти ее свет и нежность. Какой иностранец согласится признать Сьерпес самой красивой улицей в мире, если там и машине-то не развернуться? Друзья добродушно подтрунивали над тем, что привыкли называть моим «испанским бредом», а Гарри Мерчинсон утверждал, будто я остался холостяком лишь потому, что слишком влюблен в город и в моем сердце не осталось места для женщины. Я не мешал ему болтать чепуху, вовсе не желая объяснять, что хоть и встретил девушку своей мечты, но на ней женился другой.

Рут я впервые увидел как-то в воскресенье, бродя по берегу Потомака. Она тоже скучала. Работала девушка в каком-то министерстве. Несколько раз мы встречались по вечерам. Все шло как нельзя лучше, и я уже подсчитывал, сколько долларов мне придется снять со счета в банке на свадьбу и свадебное путешествие к Ниагарскому водопаду, но однажды мне пришла в голову злосчастная мысль представить невесте Алонсо. В то время как мы познакомились, он был в Европе. Мой коллега и друг Алонсо Муакил — красивый парень и всегда одет по последней моде. Правда, зарабатывает он не больше меня, но, как методичный и трезвый игрок, по его собственному признанию, всегда ухитряется удвоить заработки с помощью букмекеров. В сравнении с таким блестящим кабальеро я, бесспорно, проигрывал, и, заметив, какими глазами смотрит на него Рут, сразу сообразил, что мои финансы не претерпят никакого урона. Дело обошлось самым благопристойным образом, без предательства и вранья. Как-то вечером Муакил, подождав меня у входа в офис, сказал, что влюбился в Рут и поэтому предпочитает больше с ней не встречаться. Я ожидал подобного разговора и сделал вид, будто разделяю точку зрения Алонсо. Та, кого я все еще мог мысленно называть своей будущей женой, удивилась, увидев меня одного, — в тот вечер Муакил обещал отвести нас в мексиканский ресторанчик полакомиться фрихолес и карнитас, запивая их пульке[4]. Я уже плохо помню, чем объяснил Рут опоздание нашего друга, но сказал, что тот непременно присоединится к нам попозже, в «Поблано» (так назывался ресторан). Когда мы устроились за столиком, заранее заказанным Алонсо, и похожий на Панчо Вилла официант налил нам по рюмке текилы[5], я неожиданно заговорил с Рут о Муакиле. Вопрос застал мою спутницу врасплох, она немного растерялась, но, будучи девушкой прямой и честной, из тех, на ком можно жениться без тревог и опасений, тут же призналась, что ей больше не стоит видеть Алонсо. Я не стал требовать более подробных объяснений, а лишь извинился, сказав, что вынужден оставить Рут на несколько минут — мне, мол, надо срочно позвонить в офис. Хорошо зная привычки Алонсо, я его без труда разыскал и потребовал, чтобы он немедленно приехал в «Поблано», если не хочет испортить нам вечер. Потом я незаметно забрал у «Панчо Вилла» свою шляпу и, не попрощавшись с Рут, удрал. Единственное, чем я себя утешал. — так это что теперь мы с Алонсо — друзья до гроба, а настоящая дружба дороже всех любовей на свете. Тем не менее я был глубоко несчастен. Уж очень я был влюблен в Рут…

На следующий день, когда Алонсо вошел в мой кабинет, я встал и мы долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. По правде говоря, это выглядело довольно смешно. А потом Алонсо обнял меня за плечи и поцеловал. Все это случилось пять лет назад. Я так и не женился, ибо по-прежнему любил Рут, и они с Алонсо заменили мне семью, особенно когда на свет появился Хосе, названный так в мою честь. Теперь у меня есть сестра, брат и крестник, которого я считаю племянником — впрочем, он так и называет меня: «tio Pepe»[6]. И меня вполне устраивает, чтобы так все и осталось навсегда.

Стоило мне с обычным пылом заговорить о Севилье, кто-нибудь из коллег всегда замечал, что, коли мой родной город настолько замечателен, напрасно я оттуда уехал. Я отлично понимал, что меня просто подначивают, но всякий раз попадался на удочку и начинал в сотый раз объяснять, что уехал не по своей воле — меня увезли родители, подыхавшие в Севилье с голоду. Андалусия прекраснейшее место на свете, но при условии, что у тебя есть деньги. Наша же семья отнюдь не отличалась достатком. Мой отец Рафаэль едва умел читать, а все образование бедняжки Долорес, моей мамы, заключалось в умении читать выученные наизусть молитвы к покровительнице Севильи Макарене[7]. Кроме того, она знала полдюжины песен фламенко[8] и напевала их низким голодом за стиркой и готовкой.

На холме Эль Карпио я сразу узнал замок герцога Альбы, выстроенный в стиле «мудехар»[9]. Я впервые побывал там в день конфирмации[10] — архиепископ Севильский поощрял таким образом лучших учеников по катехизису из всех кварталов города. Еще тридцать километров — и я доберусь до Кордовы. Двадцать один год я не возвращался в Испанию. Уехал я оттуда в двенадцать, а теперь мне скоро тридцать три. Узнаю ли я свою Севилью? Города ведь меняются, как люди… С самого Парижа я почти не выпускал баранку из рук. На границе таможенники, прочитав в паспорте, что я Хосе Луис Моралес, представитель торговой фирмы «Бижар и К°» на улице Плант, 127, заговорили со мной по-испански, и я чуть не расплакался от волнения. «Париж»! — сказали таможенники и подмигнули. Полицейские вели себя не так любезно. Один из них спросил, почему мне вздумалось взять французское гражданство, и я почувствовал, что парень воспринимает это как измену родине. Судя по узкому, как лезвие ножа, лицу и длинным тонким рукам, он, должно быть, арагонец. Я объяснил, что из-за работы в двадцать лет мне пришлось выбрать Францию. Полицейский пожал плечами и повернулся спиной.