Власьевна замолчала…
— Федора… Архипа… Андрея… — заговорили тихо купчиха с дочерью.
— …а дерево к берегу, а перья в птицу, — продолжала Власьевна, — а птица в небо сокройтеся, а велит он мечу, топору, рогатине, ножам, пищалям, стрелам, борцам быть тихими и смирными… А велит он не давать выстреливать на…
Власьевна замолчала опять…
— Федора… Архипа… Андрея! — опять подсказали купчиха с дочерью..
— …всякому ратоборцу из пищали, а велит схватить у луков тетивы и бросить стрелы в землю… А будут тела…
— Федора… Архипа… Андрея!
— …крепче камня, тверже булата, округа — крепче панциря и кольчуги!.. Замыкаю свои словеса замками, бросаю ключи под бел-горюч камень Алатырь! А как у замков смычи крепки, так мои словеса крепки!.. Все! Третье заклятье грозное!
— Говори!..
— Свят! Свят! Свят!.. Седый во грому, обладавый молниями, проливый источники на землю, Владыко грозный!.. Сам суди окаянному диаволу в бесы, а их грешных…
— Федора… Архипа… Андрея!
— …спаси!.. Ум преподобен, самоизволен, честь от Бога, отечеству избавление, ныне и присно и во веки веков! Боже страшный! Боже чудный! Живый в вышинах, ходяй во громе, обладавый огнем! Сам казни врага своего диавола, всегда, ныне и присно и во веки веков… аминь!
Когда возвращались Баранова с дочерью домой, розовая полоска в небе обещала близкую зарю… Девушка все еще дрожала от страха и плотно куталась в платок…
Прошло два месяца со времени отъезда дочери Барановой к мужу. Купчиха верила, что заклятья Власьевны сохранят ей ее детей и зятя. Но на деле было иначе: Федор убит, Архип чуть не погиб на море, Антонина словно в воду канула… Не возобновить ли заклятья?!.. Говорят — одного раза недостаточно!
И Баранова подошла к комоду, заглянула на старинные, пузатые часы, монотонно тикавшие на всю спальню. Было ровно одиннадцать ночи — как раз время ехать к Власьевне…
Старуха выглянула в окно, посмотрела в вышину, где высоко стояла новая луна…
«Аккурат новолуние! Самое удобное время для заклятий…»
И пошла к дочери. Не хотелось ехать одной к знахарке.
Девушка еще не спала. Сидела перед туалетным зеркалом в одной сорочке и закручивала бумажками, на ночь, локоны… Увидев мать в такое неположенное время, испугалась…
— Случилось что-нибудь, маменька?
— Нет, ничего! Я за тобой! Поедем к Власьевне!
— К Власьевне?.. Опять?
— Что значит опять? Раз только и были! Не каждый же день ездим!.. Поедем, а то одной ехать — тоска берет!
— Маменька! я боюсь!.. Она такая страшная… лохматая, словно ведьма!.. И слова такие говорит страшные, от которых мороз по коже бегает! И холмики эти с покойниками, и сосны высокие — ужасную жуть нагоняют! Я, маменька, в прошлый раз чуть не умерла от страха! Ей-Богу!.. После той ночи я неделю спать не могла без огня.
Девушка тряслась от одной только мысли, что ей снова придется ехать с матерью в это страшное место… И так умоляюще смотрела на мать, что купчихе стало ее жалко:
— Ну, Бог с тобой — оставайся!
И вышла. Приказала заложить пролетку и через полчаса ехала уже в Слободку.
Власьевна спала. Баранова с кучером долго стучали в двери, и, решив, наконец, что знахарки нет дома, собрались уже уезжать, как в темном окне блеснул огонек, затем и окно открылось. И лохматая голова перегнулась на улицу:
— Чего нужно?! — крикнула знахарка, впервые недовольным голосом…
— Это я… Баранова! — смущенно отозвалась купчиха.
Знахарка скрылась и вскоре шаги ее послышались в сенях.
— Прости, что тебя обеспокоила… — сказала Баранова, входя в горницу. — Мне и невдомек, что ты уже спишь!.. Прошлый раз позднее приехали, а ты еще бодрствовала!
Власьевна что-то проворчала непонятное, копаясь под печкой. Наконец вытащила оттуда котелок с темной гущей, принесла его к столу, ярче подкрутила огонь и стала пристально смотреть в котелок…
И вдруг быстро, быстро, заговорила:
— Кровь… кровь!.. Всюду кровь!.. И на земле и на небе! А в аду преисподнем справляет свой пир Сатана!.. Сидит Сатана за большим огненным столом на бочках с кипящей смолой, окруженный сонмом диаволов, и пьет человеческую кровь, с диким хохотом, со скрежетом зубовным! Пьет и гостям дает! И сидят за столом и дедушка Вий с головой, на которой растет дремуч-бор, с бровями вышиной в прибрежные кусты, с бородой сухой перекати-поле!.. Сидит Агафаил — смерти носитель, с косой-косищей в добрую сажень, и течет с этой косы кровь алая, как рубин, и точит косу Агафаил и тоже хохочет… И сидят птицы вещие Гамаюн и Мымра, с носами-горбами, с крыльями, аки черны паруса, и кричат все: «Пей до дна!» и хохочут. И сидят Леший-сосновик и Леший-березовик, подмигивая друг другу… И домовой и русалки… Полны чаши у всех доверху, и много, много еще красна вина!.. И конца не предвидится кровавому пиру!..
— Довольно! довольно! — закричала вдруг купчиха, закрывая в ужасе лицо руками…
Власьевна оставила котелок и посмотрела на Баранову злыми, воспаленными глазами.
— Так чего ж ты приплелась сюда, будить меня?! — крикнула она вдруг, подбоченясь. — В заклятия… в ворожбу веришь, а крови боишься!.. А знаешь ли ты, что заклятия и кровь — родные сестры и одна без другой жить не могут?!
— Уйду… уйду! — замахала руками Баранова, приподнимаясь и пятясь к двери. Не помня себя, выбежала из домика страшной старухи и приказала во всю мочь гнать к дому лошадь… А вдогонку ей Власьевна, потерявшая рассудок, хохотала и каким-то хриплым визгом кричала:
— Кровь!.. Кровь!.. Смотри: по тебе течет! По твоим детям! У-у-у!.. Пир Сатаны!..
Баранова, сгорбившись, сидела глубоко в кузове пролетки, боясь открыть глаза и взглянуть на небо, с которого, ей казалось, идет большой, кровавый дождь…
Николай Киселев
КОЛДУН
Илл. С. Животовского
Нюшка никогда не верила, что ее дед колдун, но ей ужасно хотелось уверовать в это свято и нерушимо. Забившись с Палашкой в срубы и там еще присев в дремучий репейник, чтобы их уже никак никто не мог увидеть, разбирали деда по косточкам. Нюшка все сомневалась и колебалась, а Палашка, умевшая видеть одно хорошее и настоящее, прямо говорила:
— Штаны у него колдуньи, рубаха тоже. Он идет, а дух ему дорогу показывает.
Нюшка знала, что дед слепой, но она думала, что дорогу ему показывает не дух, а палочка, которой он тычет в землю перед собой. Узнавши от Палашки, что дух, она сразу все сообразила и с ликованием поверила.
— И верно! — сказала она.
Они взялись за руки и, запищав, выпорхнули из репейника. Вопрос был решен, и делать там стало нечего. Но дома Нюшку опять взяло тяжелое раздумье. Штаны у деда были такие же, как у всех, рубаха тоже. Нюшка попробовала пальцем глаза у деда, закрываются ли — глаза закрылись.
— Дед, ты колдун? — наконец, спросила она у самого деда.
— Что это, девочка? Какой я тебе колдун? — прямо ответил дед, без всякой хитрости.
Нюшке так жалко было расставаться со своей мечтой, что на другой день она горько нажаловалась на него Палашке.
— Запирается, — заплакала она.
— А, запирается! — обрадовалась Палашка. — А ты его выведи на чистую воду.
— Я не умею.
— Слушай, девчоночка, — степенно, совсем как старуха, поучила Палашка. — У меня батюшка все знает — он одной рукой сто пудов поднимает. Если, говорит, колдун запирается, его надо на чистую воду. От него каждую ночь свечка ходит сама в хлев нечистому духу молиться. Надо только ночь не спать.
Обе с ужасом выпучили глаза друг на друга, потрясенные этой странной свечкой, и Палашка уже не в первый раз.
Ночью Нюшка старалась не спать, рассматривая какие- то золотые закорючки и сеточки, дрожавшие во тьме перед глазами. Потом закорючки пропали, промчалась в хлев молиться свечка. Нюшка — за ней, провалилась куда-то глубоко и вдруг уснула. Проснулась она белым рассветом от испуга, что уснула, глянула за полог к деду — деда нет, значить, прозевала. Нюшка запустила руку под кровать, нащупала там теплого щенка, забившегося в отцовский валенок, вытащила и стала им утешаться. Как вдруг дверь отворилась, и за порог шагнул сам дед. Под мышкой он тащил громадную рыжую книгу, крышки у которой загнулись, как лодочки, а в руке держал тоненькую желтую свечку. Самое главное — свечка была налицо, и Нюшка вся обомлела.