— Эгей, Джим, что же ты раньше не приходил, — послышался хриплый голос молодого парня, — я бы тогда не проигрался. Куда это тебя носит только! — закончил говоривший недовольно.

— Ну, что за беда, ты проиграл, а я выиграл, — заметил другой из компании.

— Rascal! (разбойник), твой кошелек пополнел за счет моего, — ответил первый, — таким людям, как ты — счастье валит.

Ссора разгоралась.

Напрасно удерживали благоразумные из их компании двух противников; Билль ругал Джонни невозможным образом. Драка была недалека; и действительно, не прошло и минуты, как оба парня схватились, осыпая лицо противника кулачными ударами по всем правилам бокса.

Исполнитель баллад, испитой, чахлый старик, лет пятидесяти, очутился во время драки около нас и, увлеченный, как истинный британец, исходом борьбы, держал пари с другими зрителями.

Борцы не удовольствовались тесным помещением харчевни, выбежали на луг, лежащий перед домом, и там продолжали бой.

Подобно древним певцам и поэтам, воспевавшим героев, торговец балладами воодушевился и начал гнусавым голосом петь о битве, когда-то происшедшей между англо-саксами и норманнами в окрестностях New-Market’a.

Расквасив друг другу носы, боксеры прекратили свое достойное занятие и, минуту спустя, мирно беседовали за кружкою портера. Наш же исполнитель баллад продолжал машинально гнусавить слова баллады.

Меня все больше и больше интересовал сюжет ее. В нем рассказывалось, как осажденные в замке англо-саксы долго держались против врага, но когда все запасы были истощены, когда колодцы, снабжавшие замок водою, иссякли, осажденные предложили норманнам сразиться грудь с грудью во рву замка. «Чем судьба решит, так и будет». Нормандцы согласились и враждующие сошлись. Бой длился долго, но в конце все же был неблагоприятен для осажденных, они все полегли во рву, — с ними вместе пало немало и норманнов.

«Века прошли, упали стены, травою заросли бойницы, паутина заволокла покои в башнях. Где был двор — там теперь стоит лес, где струился ручей — там прошла соха пахаря, — все запустело, все одичало. Люди, их злоба, ненависть, раздоры — все глубоко спит под землею. Все тихо вокруг, ничто не напоминает о минувшем, только один цветок, только один Bloody Flower (кровавый цветок) говорит людям о том, что здесь произошло. Он дает им счастье и горе».

Певец закончил свою балладу и хотел уже уходить, получив несколько пенсов за печатный текст исполненной им баллады.

Меня очень заинтересовала она, и я, толкнув товарища, последовал за старым Джимом.

День уже клонился к вечеру, солнце не так пекло, как раньше, утомленная природа сбрасывала с себя это томление, в которое была погружена целый день. Побуревшие кустики травы вдоль дороги беспомощно глядели из окутавшей их пыли. Золотившиеся под косыми лучами заходившего солнца поля спеющего ячменя, слегка волнуемые ветром, переливались, точно море. Кое-где светло-зеленым бордюром оттеняли их узкие полоски льна. Высохшие колосья пшеницы гармонично шептались друг с другом. Густой ковер клевера с малиновыми и белыми помпонами манил поваляться на нем… На скошенных уже лугах бродил скот, меланхолично позвякивая жестяными колокольцами. Высоко в воздухе звенел запоздавший невидимый жаворонок, кузнечики и стрекозы тянули свою однообразную песенку.

Общая гармония природы как-то восстановлялась при полной безлюдности дороги. Из покинутой только что нами харчевни несся резкий гул голосов.

Старый балладчик, не торопясь, шагал по пыльной дороге. Его небольшой ящик с печатными экземплярами баллад висел у него за спиной. Вся бурая от непогод широкополая шляпа не мешала сильно вьющимся волосам Джима выбиваться из-под полей ее.

Догнать его не представляло труда. Он испуганно посмотрел на нас, когда мы поравнялись с ним и пошли рядом.

— Скажите, пожалуйста, Джим, — сказал я ему, — существует это место и до сих пор, о котором говорит ваша баллада?

Старик презрительно взглянул на меня и проговорил:

— Все, что старый Джим поет в своих балладах — все это правда.

— А вы можете показать нам это место?

— Показать я вам его покажу, только прошу вас, не рвите Bloody flower, он редко приносит счастье, чаще горе, несчастье!

Мы оба охотно дали Джиму обещание, что не тронем его «Кровавого цветка» и, успокоенный этим, он нас повел к месту знаменитой битвы.

Далеко за городом мы встретили жалкие развалины древних укреплений. Приближаясь ближе к месту битвы, мой товарищ вскрикнул от восхищения.

Все пространство лежащего под нашими ногами широкого рва было покрыто крупными, ярко-красными цветами. Толстые, с колючками, вроде кактуса, листья еле виднелись среди пятилистных красных цветов. Ров казался залитым кровью.

— Вот, видите эти цветы, — сказал наш проводник, — они выросли на костях и пролитой здесь крови. Нигде, кроме этого места, в нашей Англии вы не найдете подобных цветов, да и у нас они цветут только в июле. Из листьев, если их разрезать, течет сок, точно молоко. Много горя придется испытать тому человеку, кто сорвет хоть один цветок. Бывает, впрочем, и наоборот, но только очень редко. Когда же действительно цветок принесет счастье, то оно никогда уже не изменяет.

Старик с суеверным страхом глядел на цветы. Невольно под обаянием рассказа и мною овладело какое-то неприятное чувство, между тем, страстное желание сорвать хотя один из этих роскошных пятилистных цветов не оставляло меня в покое.

— Мало ли что брешет выживший из ума старик, — заметил Венедиктов по-русски, — сорвем по цветочку на память, да и поедем домой.

И, послушав его, я сорвал себе и ему по цветку. Когда вернулся взбиравшийся в руины Джим, я и Венедиктов спрятали сорванные цветы в шляпы; наш поступок был им не замечен.

— Если вы, молодые господа, желаете, можно посмотреть и руины, — заметил он и предложил подняться выше.

Мы охотно согласились и, карабкаясь по крутому скату, начали взбираться в старую крепость.

Первым наверху очутился я и с восхищением стал осматривать расстилавшиеся кругом меня живописные виды.

Глубокий ров, из которого я поднялся, сплошно усеянный красными цветами сверху, еще более казался наполненным кровью. Странное чувство отвращения при этом сходстве заставило меня обратить внимание на другую сторону холма.

Бесконечная панорама возделанных полей красивой лентой убегала вдаль.

Я невольно залюбовался ею, как вдруг внезапный крик проводника заставил меня быстро оглянуться назад.

Венедиктов, уже достигнувший вершины холма, оступившись, быстро катился книзу, тогда как продавец баллад, крича, звал меня на помощь.

Подобное падение не могло принести много вреда моему приятелю: густая трава ската смягчала падение его, и я не беспокоился о нем.

Он быстро скатился в ров и черным пятном выделялся на кровавом ковре.

— Ну, Вася, вставай, полно валяться! — крикнул я ему сверху. Но Венедиктов оставался неподвижным.

Видя, что мой приятель мне не отвечает, я быстро спустился из развалин в ров и бросился к нему.

Венедиктов, несмотря на мои толчки, не двигался. Предполагая, что он в обмороке, я старался привести его в чувство.

Увы, мои усилия были напрасны: Вася не подавал признаков жизни, и когда я с помощью проводника поднял его, небольшая струйка крови, бежавшая из левого его виска, объяснила нам печальную истину.

Венедиктов был мертв.

При своем падении, он ударился во рву головой об лежащий там камень, последствием удара была смерть.

Кроме этого большого камня, во рву не было другого. Несчастный случай заставил его как будто нарочно упасть именно в этом месте.

При падении шляпа свалилась с его головы и роковой, сорванный им цветок валялся около него, своим завялым видом обращая на себя внимание проводника.

— Не послушал меня господин, сорвал цветок, — грустно проговорил старик, — несчастье его и постигло.

Все еще словно не веря тому, что за минуту перед этим полный сил юноша лежал перед нами холодным трупом, мы с проводником, осторожно подняв Венедиктова, понесли его в город в гостиницу.