Наши постели исчезли.

— Ариша! Девки!! — крикнула стоявшая перед зеркалом.

Распахнулась противоположная дверь и в комнату ворвалась черноголовая, пышущая здоровьем девка с только что выглаженным кружевным воротником в руках. За нею бомбой влетела другая, русая, неся перламутровый ларчик.

— Скорее, скорее… не возитесь! — капризно торопила барышня горничных, пристегивавших ей воротничок и драгоценности. — Василий Петрович приехал?

— Приехали-с!.. давно!.. — хором отозвались русая и черная.

На крохотном фарфоровом блюдечке чернела кучка сажи; барышня окунула в нее перышко и кончиком его стала слегка подводить глаза: так требовал этикет времени.

В гостиной раздался смех и мужские голоса.

Я выглянул туда — там не было ни души. Мебель и все в ней было по-прежнему облинялое и дряхлое, но беседа шла громкая: говорили как будто два высокие кресла с торчащей из их сидений мочалой. Жуткое чувство опять нахлынуло на меня.

— Душевно радуюсь, ваше сиятельство, спасибо за честь! — звучало над одним из кресел: голос был жирный, апоплексический, заискивающий.

— Ну, ну… что там еще… Ну, а как розанчик твой, цветет, здравствует? — старчески зашепелявило над другим креслом, отделенном от первого карточным столом.

Я оглянулся.

Барышня и горничная прислушивались тоже: по лицу первой пробежала гримаска неудовольствия.

Почти в ту же секунду обе горничные метнулись к двери и припали, одна глазом, другая ухом, к замочной скважине и ниже ее, к щели. По пути они задели за меня, но прикосновение их я не почувствовал.

— Князь с барином нашим вдвоем сидят!.. — прошептала черноволосая, поворачивая лицо свое.

— Все о вас, да о вас князь говорит… куклементщик! — русая помотала головой, захихикала и зажала рукой рот.

Послышался легкий стук в дверь костями пальцев.

— Иду… — отозвалась красавица. Лицо ее приняло холодное, почти ледяное выражение.

Девки отскочили в стороны, распахнули дверь и красавица вышла, слегка закинув назад голову.

На пороге она исчезла. В пустой комнате зашаркали ноги, послышалось самодовольное, грузное «хе-хе-хе»… и долгие, сочные поцелуи ручки.

Тяжелые шаги поспешили в портретную: хлопнула неподвижная, закрытая дверь.

— Цветете… цветете… бутон!!.. — изнывал в старческом томлении голос.

В зале грянул полонез и я вздрогнул от неожиданности.

— Обожаемая, идемте!..

Шаги их стали удаляться.

На меня бросились обе горничные; я инстинктивно закрылся левой рукой, но они проскользнули сквозь меня и разом растаяли в темной гостиной: они бежали подсматривать.

Я последовал за всеми.

В портретной было почти темно… пахло плесенью, сыростью. В громадные щели из зала пробивался яркий свет.

— Хороша Маша, да не наша! — заявил вдруг, с оттенком зависти, пустой угол.

— Посмотрим еще, чья она будет! — процедил молодой, приятный баритон.

Я открыл дверь в зал и на миг зажмурился: весь он, блестяще белый от пола до потолка, сиял сотнями огней. Его наполняла толпа людей всех возрастов в разноцветных бархатных и атласных камзолах и платьях, сверкавших бриллиантами. Особенно поразительно было море словно серебряных, завитых в букли голов и сплошь бритых лиц.

На хорах, за золочеными перилами, играл домашний оркестр.

Снежно-белые с золотом, шелковые стулья у стен пустовали: все, что было гостей, многоцветной гирляндой шло в величавом полонезе.

Во главе выступал князь — сутуловатый, молодящийся старик с подрумяненными щеками; с изысканной любезностью, изогнувшись, он что-то оживленно шептал своей розовой даме, той, в будуаре которой я был. Она слушала молча, чуть сдвинув черные тонкие брови.

Во второй паре шел багровый, как свекла, курносый толстяк с блаженным выражением на лице, опиравшемся на три яруса подбородков. По голосу я узнал в нем хозяина дома, беседовавшего с князем.

Полонез кончился.

Гигантский змей, двигавшийся по залу, зашумел и рассыпался; лакеи раскинули в углах ломберные столы и пожилые гости стали рассаживаться за бостон. В вазах разносили сласти и фрукты. У стен разместились мамаши и бабушки, привезшие дочек. Мамаши насыпали себе конфеты в платки и прятали их в мешки-ридикюли.

Тут только я заметил, что я в шубе и в валенках. Меня охватило смущение. Но почти тотчас же я вспомнил, что я невидимка и что то, что я вижу — не существует. Нет слов, чтобы описать мои переживания! В висках у меня стучало; то озноб, то жар волнами катились по моему телу.

— В моей комнате… сейчас!.. — кинула незнакомка в лицо мне и смешалась с толпой.

За спиной моей звякнули шпоры. Я оглянулся. Там у стены стоял высокий, красивый офицер в белом мундире покроя времен первых дней царствования императрицы Екатерины II.

Выждав немного, он стал пробираться в противоположный конец зала и исчез в дверях, ведших в сени.

Я поспешил в будуар.

Красавица была уже там: она прогуливалась из угла в угол и теребила платок, кусочки которого снежинками белели на розовом, пушистом ковре.

В маленькую заднюю дверь тихо стукнули. Она бросилась к ней, открыла ее и показался белый мундир офицера. Он вошел и протянул обе руки вперед. Красавица замахала на него остатками платка.

— Нельзя, нельзя… могут войти!.. Стой там, за порогом… Слушай…

Она почти вытолкнула гостя; дверь осталась отворенной. Из нее глядели мрак и запустение. Офицер исчез, растаял и только рука его, словно отрубленная, держалась за дверь.

Это было особенно жутко.

— Князь сделал мне предложение… Батюшка согласился! — взволнованно кидала слова красавица.

— Вот как!.. — проговорил знакомый баритон. — Что ж ты думаешь делать?..

— Я?.. Нет, что ты думаешь, скажи? — воскликнула она.

Голова без туловища показалась над порогом. Взгляд черных глаз ее был тверд и решителен.

— Мои думы просты: кучер мой трезв — единственный, вероятно. Коней моих знаешь — через два часа у попа будем!

Красавица села и закрыла лицо руками.

— Бросить все… а отец?.. Что будет потом?!..

— Обсуждали мы уж все это! Решайся, время идет!

Она порывисто вскочила и швырнула платок, стиснутый в руке.

— Нельзя, видно, иначе!.. Хорошо! — сказала она.

— Радость моя! — воскликнул баритон. Офицер вбежал в комнату, обнял красавицу и опрометью ринулся обратно во тьму.

Вместо него ворвалась черноголовая девка и грохнулась на пол к ногам красавицы.

— Матушка барышня! — плача, завопила она, обнимая ее колени: — светик наш! А я-то как же буду?! Засекут ведь… меня… насмерть запорют!..

Вздрогнувшая было красавица усмехнулась.

— Подслушала? — сказала она. — И следует тебя выпороть!

— Милая, возьмите меня с собой!!.. По гроб служить вам верой-правдой буду! — надрывалась горничная, стукаясь об пол головой.

— Полно тебе… Собирай все скорей! — приказала барышня. — Да смотри, чтоб не заметили; салоп в задние сени вынеси…. Так уж и быть: и тебя возьмем!

Горничная визгнула от радости, вскочила, как встрепанная, ринулась вон и разом пропала за порогом.

Мне сделалось дурно: сердце почти перестало работать.

Придерживаясь за косяк, я вышел в гостиную: и в ней, и в портретной слышались шутки, смех, шумные веселые голоса.

В зале танцевали. Напудренные, синие, красные, белые и зеленые фигуры приседали друг перед другом, чопорно кланялись и плыли кругом.

С хор лился менуэт.

Я отыскал глазами своего товарища; в меховой шапке, съехавшей на затылок, в шубе и в валенках, он стоял, привалясь боком к выступу стены, и озирал толпу видений. Рот его был полураскрыт, бледное лицо его напоминало гипсовую маску.

Шатаясь, я пробрался к нему и взял его за руку.

— Будет… идемте… — проговорил я.

Он перевел на меня помутившиеся глаза и беззвучно пошевелил обескровленными губами. Я взял его под руку и повел за собой.