Перенести насос масла вбок нам позволило и то обстоятельство, что за счет более эффективных и стойких поршневых колец угар масла у нас составил три грамма на лошадиную силу в час, по сравнению с двадцатью в В-2. Это позволило отказаться от системы с двумя баками и оставить один, к тому же меньшей емкости. Соответственно, вся маслоситсема располагалась теперь на правой стороне двигателя, а не как в В-2, где два маслобака располагались с обеих сторон, и от них через весь двигатель тянулись маслопроводы к масляному насосу, от которого масло под давлением подавалось в каналы в двигателе — теперь между баком и маслонасосом был короткий штуцер. Упростился и сам маслонасос — так как теперь ему надо было качать масло только из одного бака, у него убрали одну из накачивающих шестерен и патрубки для нее — сократился как размер корпуса, так и количество деталей. Маслофильтров также стало меньше. Ну а за счет переднего расположения двигателя трубки от манометров давления и датчика температуры масла опять же не тянулись через весь танк.

С чем нам пришлось помучиться, так это с системой смазки. Ее надо подвести к каждому подшипнику, в том числе и шатунным, вращающимся вместе с коленвалом. Если положение остальных подшипников в пространстве относительно двигателя стабильно, и можно было бы обойтись обычными трубками подвода смазки, то эти вращаются с частотой вращения коленвала по радиусу, равному радиусу кривошипа коленвала. Советские конструкторы решили проблему "просто" — просверлили каналы прямо в коленвале и шатунах — и так, изнутри, и подавали смазку к подшипникам коленвала — коренным, шатунным. Эту технологию нам пришлось повторить — ничего другого просто не придумали, а раз коленвал составной, то длина каждого из отверстий была сравнительно невелика — пять-семь сантиметров, и только внутри шатуна она была почти двадцать — но тут никуда не деться. Но в В-2 такие же каналы были и в самом корпусе двигателя — в картере, блоках цилиндров. И уж тут каналы были и по метру. За счет мягкого алюминия это у них получалось, нам же потребовалось бы сверлить каналы в гораздо более твердом чугуне — совсем другая задача. Мы и так с трудом освоили сверление стальных стволов, а тут чугун — еще более твердый материал. Пришлось делать проводку наружными трубками, уложенными вдоль корпуса двигателя — мы разве что только сделали для них углубления, чтобы уменьшить вероятность задеть чем-нибудь твердым и повредить маслопроводы. Так что в этом плане наша конструкция была точно хуже детища советских конструкторов. Ну, это пока не получим достаточные количества алюминия — не хватает пока электричества.

В итоге к середине января у нас получились машины весом по 20–25 тонн и скоростью движения по шоссе до 35 километров в час. С внушительной снарядной стойкостью прежде всего из-за наклона лобового листа в 60 градусов — многие снаряды просто рикошетировали от внешнего листа, а те что взрывались должны были, прежде чем добраться до второго листа, перемолоть пятисантиметровый слой армированного стекловолокном бетона, а это удавалось далеко не всем, а кому и удавалось, редко они могли преодолеть второй лист. кумулятивные снаряды вообще весь свой пыл растрачивали на бетон. По-настоящему опасными были выстрелы из 88мм зенитки — их старались уничтожать при малейших признаках их появления. Отсутствие башни постарались компенсировать механизмом ускоренного разворота, насыщенными средствами наблюдения, улучшенной системой прицеливания с двумя визуальными каналами с увеличением в три и шесть раз, которые были доступны наводчику простым сдвигом головы, наводкой орудия с помощью мощных электромоторов, управляемых джойстиком — сопротивления и диоды, включенные по дифференциальной схеме, позволяли следить стволом за рукояткой управления. Также в САУ устанавливались радиостанции, позволявшие принимать оперативную информацию об обнаруженных целях, а наблюдатели разведслужб, командиры танков и наводчики постоянно тренировались в передаче приеме развединформации с помощью кодовых слов привязкой к конкретной местности, для чего она еще до наступления размечалась по квадратам и характерным признакам.

В начале февраля мы вышли на производство двух САУ в неделю и затем каждую неделю удваивали темпы — по мере овладения технологиями увеличения изготовительных и сборочных линий. К марту у нас было уже 22 новых танка. Мы снова наращивали наш ударный кулак, но у же на новом уровне.

Глава 41

Борьба с авиацией противника свелась прежде всего к обстрелу их аэродромов. Немцы несколько раз пытались устраивать массированные бомбардировки наших колонн и объектов, но у мы и раньше старались максимально усилить зенитную артиллерию, а после появления радиоуправляемых зенитных ракет и, как следствие, потери немцами боле сотни высотных бомбардировщиков, налеты прекратились, хотя свободные охотники по-прежнему шакалили в округе, и не проходило дня, чтобы наши самолеты не были обстреляны в пикирующей атаке. Второй заход как правило срывался нашими дежурными истребителями или зенитным огнем, но все-равно каждую неделю мы теряли два-три самолета и минимум одного летчика убитым и до пяти раненными. Но и немцы оставляли у нас свои железки и трупы, чуть ли не в два раза больших количествах — наши летчики уже овладели тактиками воздушных засад и выжиманием немцев под наши зенитные заслоны, которые постоянно меняли дислокацию, отчего немцев часто ждал неприятный сюрприз. И так, если в воздушных боях они каждую неделю теряли от двух до пяти самолетов в воздушных боях, то на аэродромах эти потери были выше минимум в два раза. Сначала, когда в сентябре они усилили охрану аэродромов и их стало невозможно захватывать без больших потерь, мы начали обстрел из снайперских винтовок, ПТР и минометов. Немцам пришлось отвлекать все больше сил, расширяя патрулируемую зону вокруг аэродромов, поэтому к концу года нам стал доступен только минометный обстрел, да и то — после зачистки местности от патрулей. Мы стали действовать большими группами — подразделения ДРГ численностью до ста человек зачищали местность площадью два-три километра, подтягивалась минометная группа из десяти-двадцати минометов, затем следовал короткий налет в три-пять минут и быстрый отход — на место, с которого велся обстрел, немцы тут же начинали стягивать все находящиеся вокруг наземные силы, а их пикирующие бомбардировщики взлетали с соседних аэродромов и начинали утюжить малейшие подозрительные места. Эта аэродромная война велась с переменным успехом, но в общем в нашу пользу — помимо уничтожения самолетов и складов на аэродромах мы сковывали большие силы на их охране, к тому же места их расположения из-за этого были известны и мы могли планировать довольно крупные операции. И зачастую целью этих операций становились даже не сами аэродромы, а борьба с силами. которые бросят им на помощь — на них мы устраивали зенитные и наземные засады, подсекая колонны на марше и самолеты на пути следования к местам бомбардировки. Таким образом, на полосе в пятьдесят-сто километров от нашей территории в лесах шла маневренная война. Немцы учились у нас — создавали свои ДРГ, вводили камуфляжную окраску, у них даже начали появляться бронежилеты. Но, в отличие от нас, они не могли выделить много сил на лесную войну — основной упор они делали на борьбу с остальной частью СССР, а нас рассматривали как назойливую, но пока терпимую помеху — до их основных аэродромов, растянутых вдоль главного фронта, мы не могли дотянуться, а на глобальные наступательные операции у нас не хватит ни тяжелого вооружения ни людей — нам приходилось держать оборону по всему периметру.

СССР же что-то медлил с зимним наступлением. Хотя мы я и слил им информацию о том, что Япония не нападет, сведений о переброске войск с Дальнего востока к нам не поступало. Более того, японцы более успешно провернули начало войны с США — в Перл-Харборе были накрыты и авианосцы, да и сама база подверглась захвату — бои там шли весь декабрь и закончились поражением американцев. Ага, без чтения японских шифров они оказались не такими уж и крутыми. Информацию о том, что американцы читают японские шифры, мы япам естественно слили, вот только, похоже, это оказалось медвежьей услугой с моей стороны — по донесениям нашей разведки в советских штабах, сухопутная ветка японской армии жутко завидовала успехам моряков, поэтому она начала хищно поглядывать на север. Естественно, в такой ситуации ни о какой переброске войск на советско-германский фронт речи не шло, как бы не стали перебрасывать наоборот, в ту сторону. Тем более что немецкое наступление выдохлось значительно быстрее — у нас не было ни киевского, ни вяземского котлов — а это минимум полтора миллиона не погибших и не попавших в плен бойцов и командиров — наших хоть и били, но оставшиеся в живых имели возможность отойти на новые позиции — чему-то за три месяца научились, хотя бы выйти из-под охвата. К тому же занятием Западной Белоруссии мы выбили у немцев удобное плечо доставки топлива и боеприпасов, и им приходилось везти их через Украину, вокруг полесских лесов, или через Прибалтику. А это по факту уменьшало их транспортные возможности почти в два раза, помимо того, что постоянно возникали заторы — каждый маршрут ведь обслуживал не одну, а полторы группы армий. Ну, за одно это мне надо поставить памятник. А еще сколько успели эвакуировать… миллионов двадцать наверное в плюс к тому, что эвакуировали в моей истории, так что под немцами оказалась не почти половина населения СССР, а где-то треть, и мы ее постепенно втягивали к себе. Жаль, никто тут не знает о той истории — я как решил не раскрываться, пока не прояснится вопрос моих взаимоотношений с властями, так пока тихо и сидел — никаких таких вопросов не прояснилось, и судя по активности советской разведки на нашей территории, в ближайшее время эти вопросы и не прояснятся. И мои знания хода войны, какими бы они ни были незначительными, сейчас совершенно нивелировались — война уже пошла по другому пути. Да и черт с ним, с памятником. Им будут миллионы спасенных жизней советских людей. Передать ряд технологий, в том числе сведения по ядерному оружию — это я еще мог. А о чем-то предупредить — о возможном падении Крыма, о Сталинграде — это уже — увы! И неизвестно, произойдут ли эти события, да и не поверят — судя по всему, неудачи немцев советское командование приписало себе, а не моей деятельности. Поэтому и доказать им что-то будет проблематично. Остается бить немцев своими силами и на своей территории. Хорошо хоть центральный партизанский штаб не был создан — его функции взяли на себя мы, причем сделали это более человечно — не посылали практически безоружных людей поджигать дома с бутылкой с зажигательной смесью — партизаны были нашими глазами и кадровым резервом.