— Рано, говорят.

— Совершенно верно. Не созрели… — Доктор покачал головой, пощелкал ногтями, что свидетельствовало о некоторой растерянности, подошел к окну, открыл настежь. — Георгий Николаевич, извините меня, — сказал решительно, — но я в чем-то с ними согласен! Формулировка точная…

— В чем? С Рябушинскими?

— Да, да, да… Сто раз да! Георгий Николаевич, вы и в самом деле полагаете, что автомобиль изменит Россию? Сделает людей богатыми и счастливыми? Бьюсь об заклад, это не так! Помню, вы доказывали мне, что Крымскую войну…

— Ну, доказывал!

— Позвольте, позвольте, я не кончил. Крымскую войну мы проиграли, потому что не строили паровых кораблей. Или строили, но мало. А парусный флот к тому времени отжил свое. Вы полагаете, что имей мы тогда достаточно этих пароходов, так Севастополя мы б не отдали. Это при государе Николае Павловиче? А ну-ка, подумайте хорошенечко.

— Сто раз думано-передумано.

— Нет, нет, у меня еще вопрос. И вы стоите на этом мнении после Мукдена и Артура? После Цусимы? Неужели вы и ныне возьметесь доказывать, что беда, дескать, в том, что мы опять чего-то не строили или строили, но опять же не так, как следует строить?

— Разумно.

— Разумно, да ведь не слишком! Машина сама по себе — ни паровая, ни электрическая, ни бензиновая, никакая другая — дела не изменит. Где вы найдете на Руси нашенских мужиков, московских, тамбовских, саратовских, а не из Парижа выписанных, влюбленных, как выражается ваш Бондарев, в двигатель внутреннего сгорания? Таких нет. Мы страна, нищая талантами, мы отстали от цивилизованного мира, и виновато в этом самодержавие. С него надо начинать, а не с машины!

— Браво, доктор! Но с машины тоже надо начинать. Спохватятся, когда время выдвинет другую задачу, и тогда кого винить будут? Царя, поляков, извечные козни коварной англичанки или свою тупость, свое тупорылие?

— Людей где возьмете? Нет их! Людей нет!

— А ваш Кузяев?

— Кузяев исключение из правила!

— Вот видите, исключение. Вы как те наши сановники, которые твердят, что нельзя мужику свободы давать, иначе порежут друг дружку. А вы попробуйте. Как же так можно заранее говорить, что будет в будущем, ничего для будущего не делая?

— С революции надо начинать!

— Живите сто лет, доктор! Но пусть на вашем прекрасном памятнике выбьют золотыми буквами: «Кроме своего, других мнений для него не существовало».

Доктор нахохлился, он знал за собой такой грех, но грехом не считал, а напротив — добродетелью.

— Нет, — сказал он раскатистым своим басом, не подходящим к его щуплой фигуре. — По-настоящему великой державой мы станем только тогда, когда научимся любить не машину, но человека! Уважать личность, считаться с ней, с ее мнением и правами…

— Так ведь я не спорю, доктор. Вы ж в распахнутые ворота ломитесь. Машина — это машина, а человек — это человек. Кстати, ваш Кузяев выдержал шоферский экзамен?

— Да, и уже диплом получил.

— Вот видите! А как ваш ландолет?

— Еще не прибыл, но ждем со дня на день. И все-таки я резервирую свое мнение. У нас не может быть своих автомобилей, — сказал доктор устало и был очень доволен, что последнее слово осталось за ним.

15

Наконец позвонили со станции — доктор совсем извелся, — сообщили, что автомобиль прибыл и надо его забирать поскорей: нарастают пени.

Наняли две парные подводы. Автомобиль был запечатан в Огромный деревянный ящик. С платформы его стаскивала артель грузчиков. «Раз, два, взяли! Еще взяли…» — орал красный артельщик.

Доктор, приладив пенсне, проверил по дубликату номера в накладной и номера на ящике. Все совпадало. Возникло желание распечатать автомобиль тут же на станции и домой приехать своим ходом, но мотор был в разобранном состоянии, да к тому же ни масла, ни бензина под рукой не оказалось.

Погрузили ящик на две подводы поперек, медленно поехали на Самотеку, к Цветному бульвару. Каждый встречный считал долгом поинтересоваться, что за диковинный груз.

— Что везете? — кричали.

— Цианину!

— Ну, дела! Слона везут. Наш подох!

— Убили нашего.

Ящик сгрузили во дворе у конюшенного сарая, в котором отныне должен был размещаться гараж. Начали распечатывать вдвоем, Кузяев и дворник Федулков. Доктора, чтоб не мешался, отослали в дом. Некоторое время он сидел там тихо, потом не выдержал, открыл окно, начал давать советы.

— Петр, да не бей же ты так! Ведь помнется.

— Василий Васильевич, я обучился, с какой же стати так, — возражал Кузяев.

— Федулков, нельзя так доски отрывать! Дорогая ж вещь! В самом деле…

Наконец автомобиль распечатали, доски, из которых был сколочен ящик, убрали. Оберточную ткань разрезали по швам. Автомобиль предстал во всем своем великолепии. Синего цвета, с зеркальными стеклами, отражавшими летнее московское небо. Обитый внутри серой замшей и отделанный грушевым деревом, автомобиль выглядел великолепно. Ни у кого в округе такого не было!

Это был городской автомобиль, известной французской фирмы «Морс» в 50 тормозных сил с шестицилиндровым двигателем и карданом.

Петр Платонович накачал шины, промыл резервуары — водяной и бензиновый. Пока разбирал принадлежности и запасные части, дворника сгоняли в аптеку к Ферейну за бензином. Бензин процедили через замшу. Смазали все трущиеся части. К тому времени сдержать доктора уже не представлялось возможным. Поехали и поехали! Он вышел из дома, ходил вокруг автомобиля, гладил его, восхищался качеством окраски, открывал дверцы, садился в салон и проверял, как пружинят сиденья.

— Как ты думаешь, Петр, это долговечная модель?

— Поживем — увидим. Так-то вроде с запасцем сделан. Есть резерв.

— Мне тоже кажется, с резервом.

Автомобиль достался доктору случайно. Он присматривал себе машину поскромней, но так случилось, что господин Крюммель, владелец фабрики экипажей и автомобильных кузовов, представитель фирмы «Морс» в Петербурге, устроил выставку. Все экспонаты были распроданы, кроме этого. В этом был дефект: не хватало летнего кузова. Конечно, к машине такого класса непременно полагался сменный кузов, но Георгий Николаевич, приметив этот недочет, смекнул, что Крюммель уступит «морса» за полцены. Так оно и вышло.

Доктор выложил пятнадцать тысяч, сколько-то добавил Яковлев в счет будущих докторских гонораров, и вот автомобиль стоял на Цветном бульваре. По высокому забору висели соседские мальчишки, во все глаза наблюдали за диковинной машиной, канючили:

— Дядь, а дядь, ну погуди… Дядь…

Доктор в который раз нажимал на резиновую грушу сигнального рожка, автомобиль рявкал, и странный незнакомый звук вспарывал дворовую тишину. Прохожие у ворот оборачивались… Удивлялись.

К вечеру все было готово, ток соединен, педаль отжата, Кузяев повернул ручку пуска, и мотор ожил. Захлебнулся поначалу, но откашлялся и заурчал. Техника.

Доктор пожелал ехать кататься по вечернему городу, настаивал, но Кузяев его отговорил, сославшись на то, что мотор должен некоторое время проработать вхолостую.

Доктор неохотно, но согласился. В ту ночь он, кажется, не спал. А на следующий день слух о новом автомобиле докатился до Божедомки, до Селезневки и Долгоруковской улицы, приходили оттуда любопытные дворники и трактирные служащие, сторожа, санитары Мариинской больницы для бедных, просили Федулкова впустить глянуть одним глазком на чуду-юду.

— Барин не велит, — сурово отвечал дворник, вдруг проникшийся уважением к своему барину, которого раньше ни во что не ставил. И сам Федулков как-то даже в плечах распрямился, возрос в собственных глазах. — Куда прешь? Ведь не велено ж, говорят! Полицию звать буду. Назад!

Доктор жил на бойком месте. Дом его стоял в глубине зеленого двора, спрятавшись за другие строения. Из окон второго этажа виден был Цветной бульвар. Два раза в неделю на бульваре играл военный оркестр, по вечерам гуляла чистая публика. Справа, на Садовой, гудел неугомонный, толкучий Сухаревский рынок, слева была Труба, Трубная площадь, где по воскресеньям устраивали охотничий торг, торговали собаками, золотыми рыбками, голубями, петухами, курами. Весной продавали рассаду, саженцы диковинных произрастаний и семена. Сюда ездили за живым товаром любители природы со всей Москвы. Весной в праздник благовещенья, когда принято было выпускать птиц на волю, случалось видеть в трубной толпе суеверных грабителей, раскаявшихся карманников, горьких пьяниц, решивших бросить все в этот день, протискивающегося купца можно было увидеть. Задабривали бога, смиренно выворачивали карманы, цену давали не торгуясь и тут же выпускали купленных птиц. Надеялись, что грехи так же улетят, в щебете, в запахах весеннего бульвара и гомоне шумной толпы. То-то бы хорошо!