Чего только не было в тех книгах! И пароходы, и пестрые бабочки, и листья разных растений. Первая книга, которую он прочитал, была о море, о больших парусных кораблях и английском адмирале Нельсоне.
Нельсон удивил Кузяева и внешним своим видом, и флотоводческим талантом. Он о нем думал, спускаясь с кожаным ридикюлем в лавку и натирая полы. И много лет позже вспоминал как старого знакомого. «Вот был в Британии адмирал, я тебе скажу, Иван Алексеевич…» Ну, да не надо вперед забегать.
— Доставались кудри, доставались русы старой ба-а-бушке ча-сать, — пел Кузяев, протирая хозяйские книги. Пел и сам не замечал, что поет.
— Петр, — позвала его как-то Людмила Павловна, — поговори со мной, мне скучно.
— Есть!
Он стоял перед ней в рабочей робе, в мягких домашних шлепанцах.
— Ну, так что ты молчишь?
— Виноват!
— А вот что ты сделаешь, Петр, если я возьму и поцелую тебя? Каприз у меня такой.
— Не могу знать!
Она засмеялась.
— Возьму и съем тебя. А то достанутся кудри старой бабушке чесать. Посмотри на меня. Или я не хороша?
— Есть! То есть так точно!
— Что есть, что так точно? Откуда ты такой взялся, медведь?
— Из Сухоносова…
— Ну, ладно. Иди занимайся своим делом.
Однажды он натирал пол в гостиной. Скрутил ковер, всю мебель сдвинул в угол. Старым веником разбрызгал по полу мастику, дал мастике подсохнуть и принялся растирать жесткой щеткой. Двигал ногой. Раз, два, раз, два… Людмила Павловна вышла из спальни и от нечего делать смотрела на него. Стояла с неприбранной головой, накинув в опашку мужнину летнюю шинель. Вчера поздно вернулись. «Ты вела себя как куртизанка! У тебя манеры куртизанки!» — кричал кавторанг. «Оставьте меня!» — гордо кинула Людмила Павловна и ушла в кабинет и там заснула на диване, накрывшись шинелью. Кузяев чувствовал ее взгляд, стеснялся. Штанины у него были закатаны выше колен, рубаху он скинул и старым полотенцем на ходу утирал жаркий пот с живота, со спины. Здорово работал.
— А ты чего сегодня не поешь? — полюбопытствовала Людмила Павловна. — Я велю мужу, и он прикажет тебе петь.
Кавторанг спал. По всем расчетам выходило, что должен он проснуться к обеду. Никак не раньше. Но тут почему-то он выглянул из спальни. Выглянул и взорвался. Маленький, в синем шелковом халате с кистями на поясе, кинулся по мокрому паркету прямо к Кузяеву, подлетел, сорвал с его плеча полотенце и полотенцем, полотенцем охаживать начал. С правой руки, с левой. На тебе! На!
— Обнаглел! В доме женщины! Ты как одет?
— Виноват!
— Бардак устроил! Иди в портовый бардак! Людмила! Я! Мы! Не позволю! Черт возьми…
Вечером с вещами Кузяев вернулся в экипаж.
В канцелярии дежурный фельдфебель, старый служака, встретил ухмылкой:
— Из-за барыни небось списал?
— Не могу знать!
— А чего тут знать, не ты первый, не ты последний. Их высокородие дюже ревнив. Она молодая, ей подавай да подавай, а в нем уже того пара нет… Ну ладно, иди в роту.
На следующий день Синельников отошел. Понял, погорячился, но в вестовые Кузяева не вернул, а сказал, глядя в пол:
— Ты это, значит, Петр, не держи на меня… Бывает, знаешь, в сердцах. Может, чем помочь могу? Имеешь желание? — рука кавторанга потянулась во внутренний карман к бумажнику.
— Ваше высокородие, имею желание в школу машинных квартирмейстеров! Подсобите.
Синельников остановил руку, подумал и подсобил, и стал Кузяев специалистом по корабельным машинам. С тех пор они больше не виделись. Ребята из экипажа рассказывали, будто ревнивый кавторанг после Кузяева взял к себе вестовым рябого парня, мочившегося по ночам, и тот следил за барыней, за что получал от кавторанга по рублю в месяц наградных. Гуляй, не хочу! Но Людмила Павловна тихо перекупила шпиона, положив ему трешницу. Здорово устроился салажня!
Потом, уже в двадцатые годы, Кузяев узнал от Анюты, бывшей синельниковской кухарки, разбитной бабенки, что самого шлепнули в восемнадцатом году на станции Тихорецкой. Ссадили с поезда, заставили сапоги снять. И стоял он без сапог, босой у кирпичной водокачки, у стены, и пальцы босые поджимал, мучился, что жена видит его грязные ноги, в дороге не мытые. Смерти он не боялся. Чего, чего, а умирать красиво морских офицеров учили. Это они могли. Перед женой ему опозориться стыдно было. Такой вот момент. А Людмила Павловна в самый разгар нэпа вышла вторым браком за крупье из сестрорецкого казино. Белый рояль свезли на Выборгскую сторону в пролетарский клуб, приделали к крышке проушины для висячего замка, чтоб был порядок, и, когда крутили кино, на рояле наяривал тапер. Но это вечерами. А по утрам дети рабочих разучивали на нем гаммы. Больше кухарка ничего не знала.
И опять надо поворачивать колесо назад, возвращаться в лефортовский госпиталь в девятьсот пятый год. Лежал там раненый матрос, вспоминал прожитую жизнь, и сколько бы ему лежать — совершенно неизвестно, если б вдруг в одно прекрасное утро не прикатил в Лефортово друг Афоня.
Афанасий, плечом поддав в белую дверь, вошел в офицерскую палату. «Никак, здеся, а?» — спросил, щурясь от яркого света. Следом за ним поспевала начальница над сестрами милосердия. «Ну, куда же вы… Куда? Вам же русским языком!»
— Земляк! — заорал он. — А я тебя, Петруша, почитай, ищу по всему городу! Да отстаньте вы, мадам, сродственник он мой, вам же сказано! Живой! Живой, господи… Пардон, господа, пардон… Здравия желаем!
Яковлев сразу взялся за дело. Пошел к самому главному доктору. Привратнику сунул полтинник. Подавись, крыса! Кастеляну — двугривенный. На, держи! Не обеднеем. Той самой начальнице над сестрами попробовал положить в кармашек трешницу. Пожалте, кобыла старая, нам не жалко. Начальница обиделась до обморока. «Ах, что вы… Ах, что вы…» Но Афоня ничуть не растерялся, продолжал шуметь, врал, что они с Кузяевым двоюродные братья, и добился-таки своего. Сразу после обеда старик служитель принес одежду.
Афанасий помог одеться, сбегал в кладовую за рундучном и по широкой каменной лестнице под руку вывел Кузяева к подъезду, где стояли легкие санки, и кучер в архалуке, отороченном лисьим мехом, мерз, подобрав вожжи.
Уселись, запахнули медвежью полость.
— На Якиманку, — приказал Яковлев. — Пошел, давай!
— Куда едем-то? — поинтересовался Кузяев.
— А к дяде. Дяденька тут у меня объявился. Из всех Яковлевых самый Яковлев, Георгий Николаевич — первой гильдии купец!
— А ты?
— А я? А я при его особе ныне состою для поручений, — важно сказал Афанасий и спрятал лицо в заячий воротник.
10
Или вот еще история. Сугубо автомобильная. Специально для этой книги. Ее можно пропустить, а можно и прочитать для общей автомобильной подготовки.
Был у меня один знакомый. Наглец и хвастун. Я его не уважал и не ждал от него ничего путного и терялся при встречах с ним, испытывая непонятное чувство тревоги. Но однажды настал такой день, когда многое переменилось.
Как-то, въезжая на площадь Маяковского и намереваясь делать левый поворот на стрелку, чтоб ехать по Садовой, мой коллега зазевался. Рассказывал он что-то сидевшей рядом спутнице или просто отвлекся — неизвестно. В последний момент он попытался взять руля влево и, нажав на все педали, чего делать не надо, передним бампером ударил мирно стоявший впереди новенький «жигуленок», еще без номеров.
Над площадью в жарком чаду шарахнул упругий и совершенно неповторимый звук двух соударяющихся автомобилей. На асфальт посыпались красные и желтые осколки заднего фонаря. Идущие слева и справа машины сбавили ход. Водители завертели головами. Из пострадавшего «жигуленка» выскочил танковый полковник, мужчина высокого роста, совершенно обезумевший от неожиданности. Коллега понял, дела плохи.
Он открыл дверцу. Он встал на непослушные ноги. Асфальт был мягким. Он стоял в самом центре площади. И в самом центре внимания. На него смотрели. Откуда-то уже подходил регулировщик, на его запястье болтался полосатый, черный с белым, жезл. Ну? — глазами промолвил полковник, у него еще не было слов. Ну? И тогда мой коллега открылся в совершенно неожиданном свете. Он развел руками и сказал: