— Ничего, это я потом перетащу, — решил он и заявил, что вполне готов к переселению на дачу.

В Любани оказалось очень хорошо. После весеннего ненастья установились жаркие летние дни. В лесу пахло смолой и нагревшейся на солнце хвоей. Вода в Тигоде к вечеру становилась теплой, как будто ее подогрели в печке, и даже по утрам, когда на траве еще лежала сизая роса, купаться было приятно и не холодно. Николай Гаврилович ходил на реку по нескольку раз в день. Утром, когда Ольга Сократовна еще нежилась в постели, он выходил из дому босиком и без шапки, с полотенцем через плечо и мыльницей в кармане. Мокрая холодная трава щекотала его босые ноги; он шел, прищурившись и близоруко вглядываясь в тропинку. Наступив на камень или шишку, он подпрыгивал, тихонько чертыхался и шел дальше, еще пристальней смотря под ноги.

На берегу реки он облюбовал себе место, густо заросшее кустами. Только у самой воды оставалась небольшая песчаная прогалинка, в которой приходилось продираться сквозь частый ивняк и ольшаник. Зато здесь можно было раздеваться спокойно, как в собственной комнате: зеленая стена спускалась до самой воды, а старые ивы, росшие на берегу, склонялись так низко, что и вода, образуя маленький заливчик, была отгорожена от посторонних взглядов.

По утрам песок на прогалинке был сыроватым и холодным, с кустов за шиворот сыпались холодные капли росы, но Николай Гаврилович оставался верен раз выбранному месту. Он быстро раздевался, входил по пояс в воду и, приспособив мыльницу на сук ивы, долго с удовольствием мылся. Потом, надев очки, выплывал из своего заливчика и, откинувшись на спину, неподвижно лежал на воде, блаженно щурясь от солнца. Но стоило ему услышать голоса или увидеть человека, хотя бы это был пастушонок на том берегу, он быстро возвращался в тенистый заливчик и, торопливо одевшись, уходил домой.

На даче он работал немногим меньше, чем в городе. Правда, здесь он иногда уходил с книгой в лес или в поле, но очень скоро возвращался, потому что выяснялось, что ему нужна еще одна книга, или словарь, или какая-нибудь рукопись. Вернувшись, он уже оставался в своей комнате.

Опасения Ольги Сократовны, что ей будет скучно в Любани, оказались напрасными. Она очень скоро познакомилась со всеми соседями, и на даче у Чернышевских стало почти так же шумно, как на городской квартире. Правда, здесь этот шум был не так заметен, — вечерние сборища, игры и даже танцы переносились из дома в сад, почти ежедневно придумывались пикники и катанья, прогулки в лес или на лодках. Городские знакомые: студенты, офицеры и прочая молодежь — тоже быстро нашли дорогу в Любань; они приезжали большой компанией, восхищались лесом, садом и пейзанским нарядом Ольги Сократовны; веселились до позднего вечера и оставались ночевать на сеновале.

Когда Чернышевский собирался в город, Ольга Сократовна вспоминала, что у нее там тоже есть разные дела, и отправлялась вместе с ним. В городе она щеголяла своим свежим, зарумянившимся лицом, разыскивала, какие-то совершенно необходимые для дачи цыганские шали или плахты и рубашки с украинской вышивкой и, встречая знакомых, приглашала их в Любань.

— Приезжайте в нашу усадьбу, — говорила она. — Будем пить молоко и кушать ягоды. А спать я вас положу в сарае на сене.

Знакомые охотно соглашались: лето было таксе жаркое, раскаленный Петербург так непригляден, Ольга Сократовна так свежа и гостеприимна, что невозможно было отказать себе в удовольствии побывать у нее в Любани. А Николай Гаврилович все чаще и чаще оставался в городе, услыхав, что к ним на дачу нагрянет целая орава поклонников, друзей и приятелей Ольги Сократовны. Собираясь вместе с ними отправляться на дачу, он вдруг вспоминал, что у него накопилась куча дел по журналу, и тихонько говорил жене:

— Ты уж извини меня, Лялечка, но я не могу сегодня поехать. Мне еще к цензору надо сходить, да и в типографии не успел побывать. А Вульф что-то заленился, неаккуратно наш заказ выполняет. Не сердись, голубочка, я завтра обязательно приеду.

Ольга Сократовна возмущалась и кричала, что она тогда тоже не поедет, что сейчас в городе одни мухи остались, что здесь ему нечего есть: прислуга на даче, а послать сюда она никого не может — все нужны, потому что гости.

— А мне и не нужно никого, я очень люблю один побыть, — возражал Чернышевский. — Я пообедаю в ресторане, а вечером чай пить к Василию Ивановичу, — нужно узнать, нет ли у него письмеца от Добролюбова.

— Но чтобы завтра к обеду ты был на даче, — уступала Ольга Сократовна. — Да не забудь на ночь двери запереть, а то уснешь и не услышишь, все вещи вытащат.

Она уезжала со своей свитой, и в квартире наступала тишина. Право же, здесь было не хуже, чем на даче. В комнате Николая Гавриловича, выходившей окнами во двор, целый день держалась прохлада; вторая линия Васильевского острова, где они теперь жили, была тихой и не пыльной, на мостовой около тротуара росла низкая травка, вечером с Невы тянуло свежестью. Новенькая, только что отремонтированная квартира сверкала чистотой: сверкали желтые, недавно окрашенные полы, сверкали светлые «веселенькие» обои, сверкали, белоснежные потолки. А что мебели было маловато и занавеси до осени лежали убранными в корзину, так это даже было приятно, — по крайней мере, в комнатах стало светлей и просторней.

Николай Гаврилович провожал жену и ее гостей, советовал им обязательно выкупаться в любанской речке и побольше выпить молока, обещал завтра непременно приехать — и усаживался за работу. На дворе шумели ребятишки, кричали разносчики, заунывно распевал обитавший в подвале сапожник, — это Чернышевскому не мешало. Он работал до вечера, потом шел обедать в студенческую кухмистерскую, потом опять усаживался за письменный стол. К цензору выбирался только на другой день, а на дачу так и не ехал.

В июле он уже совсем редко попадал туда. Как-то само собой получилось, что в городе ему оказалось удобней, да и работы, действительно, было много, все то, что раньше делали трое, теперь свалилось на него одного.

А тут еще вернулся из Саратова его двоюродный брат и друг Сашенька Пыпин, и уезжать в Любань, оставляя его одного в городе, не хотелось. Сашенька много работал, целыми днями сидел в библиотеке, а по вечерам они иногда устраивали себе отдых — брали лодочку и отправлялись на взморье. Там, бросив весла, они ложились на дно лодки и вели длинные разговоры, которые могли быть интересны только им и еще двум-трем их приятелям.

Так кончилась его жизнь на даче. Приезжая туда раз в неделю, он находил в своей комнате несколько постелей для гостей. «Они ведь тебе не помешают? — спрашивала Ольга Сократовна. — Они только ночью будут здесь». Его укромный уголок на реке тоже был занят: поклонники Ольги Сократовны расчистили дорожку через заросли и соорудили около старой ивы шалаш вместо кабинки для раздеванья. Николай Гаврилович как-то утром направился было туда, да вспугнул из шалаша одного лялечкиного студента и какую-то девушку. Он был страшно смущен, долго извинялся перед студентом и больше на речку не ходил.

Добролюбов проводил лето в Швейцарии, в маленькой деревеньке Интерлакен. Но — странное дело — ни красота альпийских лугов, ни горы, которые он видел впервые, ни сверкающие ледники, любоваться которыми приезжали люди из других стран, не прельщали и даже не интересовали его. Он смотрел на них скорее враждебно, как на больничную палату, оторвавшую его от всего, что мило сердцу. Швейцария была для него лекарством, которое он принимал по необходимости, но без всякого удовольствия.

Единственными радостными событиями для него были письма, газеты и журналы из России. В маленьком почтовом отделении хорошо знали «русского студента», аккуратно являвшегося каждое утро за своей корреспонденцией. Если утром ничего не было, он приходил после обеда или вечером, и коренастый, жизнерадостный почтовый чиновник, издали увидев его высокую фигуру, сам выходил на порог и махал ему письмом или газетой.

Больные и здоровые отдыхающие смотрели с любопытством на этого «русского», столь похожего на своих путешествующих соотечественников, издавна знакомых европейцам. Было заметно, что он не богат, что живет скромно, много работает и тоскует по родине. Видно было также, что он тяжело болен, — землистое лицо его не свежело от швейцарского солнца и воздуха. Он сильно кашлял, и видно было, как тяжело ему подниматься в гору, когда он возвращался с почты. Врач говорил, что у русского чахотка, что вряд ли он поправится, особенно если вернется на свою холодную и туманную родину.