Но думая так, она не могла примириться с подобной участью. Поэтому она все чаще и чаще старалась чем-нибудь отомстить Некрасову, которого считала единственным виновником своего несчастья, и ссоры между ними вспыхивали постоянно: и в столовой за многолюдным обедом, и в редакции, и в его кабинете.
— Она становится прямо невыносима, — жаловался Некрасов Добролюбову. — Ну что она меня точит изо дня в день?
Семейные неурядицы гнали его из дома, он с удовольствием уехал бы куда-нибудь, но надо было сидеть в Петербурге и работать в журнале. Он старался поменьше бывать у себя на квартире, — часто по вечерам уходил к Чернышевскому или, забрав Добролюбова, отправлялся гулять по городу. Они ходили пешком, забираясь на окраины города, в глухие улочки, населенные беднотой, или на Васильевский остров, где жили студенты. На Васильевском острове у Добролюбова было много знакомых, и иногда у ворот какого-нибудь дома он вдруг вспоминал, что давно собирался зайти сюда навестить земляка, и исчезал, оставив Некрасова одного. Некрасов садился в коляску, которая шагом ехала вслед за ними, и возвращался домой, досадуя и вместе с тем завидуя, что у Добролюбова везде и всюду друзья.
Но скоро этим прогулкам пришел конец. Добролюбов заболел и как ни старался сделать вид, что ничего особенного с ним не происходит, не мог обмануть ни себя, ни окружающих. Весна точно съедала его. Жестокий кашель, лихорадка, непреодолимая слабость по утрам не оставляли его ни на день. Он худел на глазах, и сюртук болтался на нем, как на вешалке, щеки его ввалились, лицо сделалось серым; он быстро уставал и вынужден был во время прогулок часто присаживаться где-нибудь на скамеечке.
Никому не хотелось поварить, что болезнь его действительно серьезна. Некрасов уговаривал себя, что Добролюбов просто переутомился за зиму. Он ревниво следил за тем, чтобы Добролюбов вовремя ел, вовремя ложился спать и не отлынивал от ежедневных прогулок. Но весеннее солнце действовало на Добролюбова расслабляюще, он еще больше бледнел, холодный пот каплями выступал на его широком лбу; он уверял, что не в состоянии дальше двигаться, и, вернувшись домой, долго не мог прийти в себя.
Несколько раз болезнь его обострялась. Он не вставал с постели, и навещавший его доктор требовал, чтобы он немедленно ехал лечиться за границу, на теплые воды. В эти дни у постели Добролюбова, сменяя друг друга, сидели Чернышевский, Некрасов, Авдотья Яковлевна. Тихо бродили по комнатам растерявшиеся Володя и Ваня, на них поминутно шикал дядюшка Василий Иванович. Василий Иванович сам был растерян не меньше, чем мальчики, и всякий раз, провожая Некрасова, спрашивал, утирая слезящиеся глаза:
— Что же будет, Николай Алексеевич? Что же будет? Ведь помрет Николаша-то, не встанет, кашель его совсем одолел, сил нет слушать, как бьет его по ночам.
— Бросьте вы каркать, Василий Иванович, — раздражался Некрасов. — Помрет, помрет… Не помрет он, поедет за границу, поживет там год — другой, и выздоровеет.
— Да ведь капиталов нет за границей-то жить. Еле-еле из долгов выпутываемся, а расходов кругом не оберемся: мальчиков учить, сестер замуж выдавать, — где же здесь на теплые воды ехать?
— Деньги у Николая Александровича есть, столько, сколько ему понадобится. И на год, и на два, и на пять лет хватит. Вы уговаривайте его, заставляйте ехать, потому что здесь он, действительно, помереть может.
Уговорить Добролюбова ехать за границу было очень трудно. Напрасно Авдотья Яковлевна расписывала ему прелести Италии, напрасно Чернышевский заявлял, что он не даст ему ни одной корректуры, ни одной книги и попросту выгонит его из редакции, если он вздумает продолжать работу, — Добролюбов упорно заявлял, что никуда он не поедет и просит прекратить разговор на эту тему.
Однажды Некрасов зашел к нему рано утром. Добролюбов чувствовал себя лучше; накинув летнее пальто вместо халата, он, насвистывая, расхаживал по комнате. На столе лежал лист бумаги с начатой статьей, чернильница была открыта, разбросанные кругом книги и журналы свидетельствовали, что он давно встал и принялся за работу.
— Ну, поздравляйте, — весело встретил он Некрасова. — Отпустила меня скрипучая ведьма, ночь спал хорошо и проснулся свежий, как младенец.
— Вот и хорошо, — серьезно сказал Некрасов. — Теперь можно и в дорогу собираться.
Он достал из кармана пачку крупных ассигнаций и положил их на стол.
— Это долг редакции «Современника», — объяснил он, заметив недоумевающий взгляд Добролюбова. — Вчера Ипполит Александрович подводил какие-то итоги и выяснил, что мы должны вам довольно много. Он сам хотел занести, да я все равно к вам собирался, вот и взял.
— Какой долг? — удивился Добролюбов. — Какой, к черту долг, когда я авансов набрал и еще не расквитался? Это все вы выдумали, чтобы меня спровадить за границу. Так что же вы думаете — я из-за денег не еду? Деньги — дело десятое, я с вами не стал бы особенно долгами считаться. Вы же знаете, не один раз уже было говорено.
Он с жаром начал доказывать, что без работы, без журнала, оторванный от всякой деятельности, от России, интересами которой живет, он погибнет, зачахнет окончательно.
— Вы говорите — не вылечусь. Ну и что же из этого? Лучше дожить до тридцати лет, да работать, чем влачить до глубокой старости жалкое, бездейственное существование.
Некрасов хотел ответить на эту страстную речь, но на пороге появился Василий Иванович. Он, видимо, слышал весь разговор и нашел необходимым в него вмешаться.
— Стыдно, стыдно, Николаша, произносить такие слова, — нравоучительно начал он. — Не мы сами, но бог отмеряет нам положенное для жизни время. Как смеешь ты определять срок твоей кончины, — никому, кроме бога, не дано этого знать.
Он не мог дальше продолжать в том же тоне. Голос его задрожал, слезы покатились из глаз.
— Николашенька, дружочек ненаглядный, — всхлипывая, забормотал он. — Послушай Николая Алексеевича, поезжай! Помрешь ты в этом проклятущем Петербурге. Я тебе каждый день писать буду. Товарищи, может, забудут писать, а старый дядька не забудет. Все новости буду писать, все журналы посылать, — ты и не заметишь, что за границей живешь…
Василий Иванович совсем расстроился, — пришлось его успокаивать, поить водой, усаживать в кресло. Добролюбов, смеясь, сказал, что если такие наводнения будут повторяться часто, то он не только в Италию — в Африку убежит пешком. Некрасов завел с Василием Ивановичем деловой разговор о расходах, связанных с поездкой, о том, сколько понадобится денег на обучение мальчиков, на содержание квартиры и прочие надобности.
Через несколько минут они сидели за столом, с увлечением обсуждая примерную смету, а Добролюбов, лежа на диванчике, с интересом прислушивался к их словам. Выходило, что поездка за границу стоила не так уж дорого!
И вот наступил день, когда Добролюбов вынужден был уступить уговорам друзей. Вопрос о поездке был решен, начались хлопоты о получении паспорта, устройство домашних и журнальных дел. Некрасов, используя свои разнообразные знакомства, старался как можно скорей получить все необходимые для отъезда документы. Авдотья Яковлевна готовила баулы и чемоданы и приходила в ужас от намерения Добролюбова ехать с корзиночкой.
— Вы еще в узелок свои вещи завяжите и повесьте за плечами на палочке, — возмущалась она. — Обязательно нужно лапотником явиться за границу.
Накануне отъезда вечером все собрались у Некрасова. Суета сборов кончилась, все было сделано, все собрано, все решено. Грустные и молчаливые, сидели они за столом. Говорить было не о чем, но и расходиться по домам не хотелось.
— Скучно будет без вас, — сказала вдруг Авдотья Яковлевна, и слезы полились у нее из глаз. — Простите меня — я уйду, не могу тут сидеть, точно на похоронах. Попрощаемся…
Она обняла Добролюбова, крепко поцеловала его и перекрестила.
— Поправляйтесь, голубчик, выздоравливайте. Не забывайте нас.
Некрасов почувствовал, что у него тоже щиплет в горле и слезы подступают к глазам. И Чернышевский был грустен и молчалив, и Иван Иванович подозрительно сморкался и вытирал глаза.