— Куда они поехали? — крикнула она, увидев нас.

— Туда, — махнул я рукой вслед охотникам. — А зачем они повезли с собой Сеньку?

Но мать ничего не ответила, а подобрав юбку, бегом побежала по дороге. Босая баба, крича и плача, кинулась за ней.

Мы почувствовали, что смертельная опасность нависла над нашим другом, и, громко заревев, побежали за матерью. Мы хватались за ее юбку, мы хотели узнать, куда она бежит, но она молча отталкивала нас и, задыхаясь, бежала по дороге. Я видел, как ее легкая домашняя туфля завязла в грязи и соскользнула с ноги. Я крикнул: «Мама! Туфля упала…», но она не остановилась, не оглянулась, а продолжала бежать, схватив за руку рыдающую бабу.

Вдруг мы услыхали далекий лай собак, звук рога и крики псарей. Кусты, густо растущие вдоль дороги, стали реже, и мы сквозь голые их ветви увидели поле, а на нем вдали маленькую фигурку в белой рубашке, стрелой летящую в нашу сторону. Это был Сенька. Он бежал прямо по жнивью, рубаха его развевалась, штаны спадали, и он судорожно подхватывал их руками. Он бежал, еле касаясь босыми ногами земли, а за ним, догоняя его, мчались собаки. Следом за собаками, размахивая арапниками, скакали псари.

Я услышал рядом с собой тихий стон и увидел, как простоволосая женщина — это была Сенькина мать — схватилась за сердце и упала на землю. В ту же секунду мама, продираясь сквозь кусты и оставив на них свой белый платочек, кинулась навстречу Сеньке.

— Мама! Собаки, собаки разорвут тебя! — закричали мы и, вцепившись в мать, упали на жнивье, сбив и ее с ног.

Она хотела оттолкнуть нас, но силы оставили ее, и, задыхаясь, вся дрожа от ужаса, она впилась глазами в ноле.

Собаки настигали Сеньку, но в ту минуту, когда бегущая впереди схватила его за рубаху, псари захлопали арапниками, выскочили вперед и один из них подхватил Сеньку и поднял его на седло. Они были уже совсем близко около нас. Я видел, как Сенька бессильно повис на руках псаря, видел, что рубаха его висела клочьями, что из носу у него текла кровь, а глаза смотрели дико и бессмысленно. Вдруг он забился и закричал, начал вырываться из рук псаря, а тот крепко притиснул его к себе.

Собаки с недовольным визгом и ворчаньем повернули обратно, псари тоже поскакали к лесу, и только тот, что вез Сеньку, шагом поехал к дороге. Наша мать, вскочив на ноги, побежала к нему навстречу, а мы, дрожа и плача, остались сидеть на земле. Мы видели, как псарь, все еще прижимая к себе Сеньку, спрыгнул на землю, и, сняв шапку, шагнул к маме. Мы видели, как мама, вырвав у него из рук Сеньку, что-то сказала, показывая на дорогу. Псарь прошел мимо нас, ведя на поводу лошадь, а мама зашагала к дому, неся на руках безжизненное тело Сеньки.

Псарь поднял с земли Сенькину мать и положил ее на лошадь. Она тяжело повисла, уронив руки, и сразу же начала сползать, касаясь вытянутыми посиневшими ногами земли. Псарь поддерживал ее рукой и тихонько говорил нашей маме, что барин велел только попугать Сеньку за то, что он зашиб ногу собаке, а им приказал отогнать собак, когда они догонят мальчишку.

— Мальчонка дюже спугался, — говорил псарь виновато, — и, видать, сомлел со страху. А матка его, боюсь, не померла ли совсем…

Забыв о приятелях, которые ждали нас в пещере, испуганные, притихшие, доплелись мы до дома и спрятались в своей комнате. Никто нас не искал, никто не заходил к нам, и мы, забившись в угол за кроватью, просидели одни до сумерек. Мы слышали, как вернулись охотники, как в спальне плакала и кричала мама, как ругался и хлопал дверьми отец. Когда совсем стемнело, пришла к нам нянька и уложила нас спать. Но мы не могли уснуть, мы плакали до тех пор, пока к нам не пришла мама и не легла с нами, сдвинув наши кроватки.

На другой день мы узнали, что Сенькина мать умерла, а сам Сенька от страха помутился разумом. Через некоторое время мы его увидели, — он стал дурачком, ничего не мог говорить, а только лопотал что-то непонятное… Вот, ребята, какую страшную историю пережил я в детстве.

Некрасов замолчал и обнял притихших, взволнованных мальчиков. Он и сам был взволнован, — словно наяву, встал перед ним этот ужасный день его детства. Он ничего не прибавил к тому, что было на самом деле, он умолчал только об одном: о том, какую дикую сцену устроил его отец, узнав, что мать хотела вступиться за мальчишку, повредившего ногу собаке. Он с невероятной болью вспомнил сейчас об этой сцене и, чувствуя, что слезы готовы брызнуть из глаз, встал с кровати и хотел отослать мальчиков. Но в эту минуту в комнату с шумом ворвался Добролюбов и, не замечая ничего, начал требовать, чтобы все немедленно шли гулять.

— Гулять, гулять, сейчас же гулять! — кричал он, распахивая форточку. — Я только что с улицы, — сегодня настоящее лето. Безобразие — сидеть дома. Мальчики — марш одеваться! Николай Алексеевич, снимайте халат. Я все равно вытащу вас на улицу…

Некрасов, опешив от такого натиска, покорно пошел переодеваться, а Добролюбов постучал в комнату к Авдотье Яковлевне. Но она не впустила его, сказав, что еще не одета, а на приглашение принять участие в прогулке сердито ответила, что семейные выезды ее не прельщают и она предпочитает остаться дома.

— А вас, вероятно, кто-то не пригласил на прогулку по Невскому, и потому вы стали вдруг таким нежным братом, — язвительно добавила она.

Добролюбов постоял минутку перед закрытой дверью, развел сокрушенно руками и пошел к Некрасову.

— Авдотья Яковлевна в меланхолии и идти не хочет, — объявил он. — Мои мольбы остались тщетными.

— Напрасно звали, — сказал Некрасов. — Гулять в мужской компании в тысячу раз приятней.

Погода, действительно, была теплая и солнечная, все искрилось и сверкало: и светлое голубое небо, по которому бежали тонкие прозрачные облачка, и окна домов, и непросохшие от вчерашнего дождя лужи. Почти летняя теплынь на солнечной стороне улицы, свежий холодок в тени, смеющееся лицо девушки в первом выставленном окне и потеплевшие, добродушные лица прохожих.

В Летнем саду, куда привел их Добролюбов, было почти пусто. На серой прошлогодней траве дымились костры, пахло сырой землей и прелыми листьями, на голых прозрачных деревьях кричали вороны. Гуляющих не было, только сторожа хлопотали около статуй, снимая с них деревянные футляры, да маляры красили скамейки ярко-зеленой краской.

Они вышли на набережную. Здесь было холодно. Совсем не весенний ветер теребил полы пальто, забирался за пазуху, подгонял светлую холодную Неву. Она неслась мимо, быстрая и бурная; высокие, длинные волны набегали друг на друга, бились о берег и пенились около моста. Мальчики перевесились через гранитный парапет набережной, и старший закричал, глядя на воду:

— Смотри, смотри, Коля, река радуется, что освободилась ото льда! Она торопится куда-то убежать. Она ведь никогда не бежит так быстро, как весной?

— Я думаю, она всегда течет одинаково, — ответил Добролюбов. — Это от ветра так кажется. А может быть, просто воды в ней больше становится весной. Однако, идемте отсюда, здесь холодно, вы простудитесь.

Но мальчики с удовольствием подставляли раскрасневшиеся лица ветру, смотрели на чаек, которые носились над рекой, заметили около того берега лодку рыбаков. Разглядеть рыбаков было невозможно: лодка казалась маленькой скорлупкой, видно было, что ее несет и качает, что людям, сидящим в ней, трудно грести против течения. Мальчики долго наблюдали за лодкой, но потом тоже озябли и сами попросились в сад.

В саду они нашли еще не окрашенную, облупившуюся скамейку, освещенную солнцем и загороженную от ветра толстым деревом. Здесь было совсем тепло, и Некрасов даже зажмурился от удовольствия.

— Эх, здорово! — проговорил он, потягиваясь всем телом. — Весна! В деревню надо ехать, на охоту, а не здесь сидеть. Помещички, уж, поди, давно постреливают, а у меня ружье паутина оплела. Поедем, Добролюбов, в деревню? Плюнем на все и закатимся недели на две? Не хотите? Предпочитаете гулять «по тропинке бедствий»?

— Предпочитаю, — улыбаясь ответил Добролюбов. — Присох сердцем к этой тропинке. Да что вы смеетесь? Ей-богу, серьезно. Вот женюсь, тогда увидите.