— А если я его найду, захочешь ты с ним встретиться?

Подполковник тяжело вздохнул и только пожал плечами.

Адрес Золтана, старшего сына из семьи Фаркашей, я узнал от Эржи. Когда все они попали в приют, Золтану, самому старшему, было около семи лет, поэтому мне хотелось обязательно узнать его впечатления.

— Все, собственно, было именно так, как вам рассказывали Эржи и Янчи. Хорошего в детстве мы не видели. — И он махнул рукой. — Ну, теперь это в прошлом, правда, в душе остался неизгладимый след.

— Я слышал, вас часто били.

— Да, и знаете, я к этому даже вроде бы привык. Гораздо хуже на меня действовали оскорбления и сознание собственной униженности. Каждый мог сделать со мной все, что хотел. Представляете себе, с семилетнего возраста я уже привык к тому, что я хуже любого животного. Лошадь, например, имела цену, ее можно продать. У каждого хозяина, у которого мне приходилось жить, были свиньи, но даже когда забивали свинью и начиняли колбасы, мне ничего не перепадало. Я был вынужден отбирать у кошки украденный ею с хозяйского стола кусок колбасы.

— А как вы жили после хождения «по людям»?

— Примерно в самой середине войны вернулся к матери в Пештсентимре, где она работала на небольшом кожевенном заводе. Устроился туда и я. Было мне тогда пятнадцать лет. Хозяин посмотрел мои документы и, покачав головой, сказал:

«Тебе еще нет шестнадцати. Мне такие не нужны!»

«Мальчик работал у хозяина в селе, он справится с любой работой», — заступилась за меня мать.

«Возьму с трехнедельным испытательным сроком, а там посмотрим», — согласился хозяин.

Рабочий день начинался в семь утра. Когда было много работы, приходилось работать и ночью. Работа была тяжелой и грязной, но зато тут хоть платили…

Тем временем войска Советской Армии приближались к Будапешту. Мне прислали повестку с требованием явиться в казарму воинской части. Таких, как я, пятнадцати-, шестнадцатилетних юношей собралось несколько сот человек. Это была обычная воинская часть. Неделю нас продержали в казарме, домой не отпускали. Затем нас перевели в здание школы и каждый день гоняли рыть противотанковые рвы.

Однажды ночью мне удалось бежать. Утром я оказался дома и, к своему удивлению, узнал, что благополучно перебежал линию фронта…

В нашем доме расположилась полевая кухня одной из советских воинских частей. Я тотчас же предложил повару свои услуги. В полдень он знаками показал мне, чтобы я принес какую-нибудь посудину. Я принес миску. Русские солдаты весело посмеялись надо мной и сказали, чтобы я принес чего-нибудь побольше. Тогда я притащил такую большую кастрюлю, что мы смогли покормить мясными щами даже соседей.

Несколько недель я работал на этой кухне, а когда часть уезжала, солдаты предложили мне поехать с ними. Через переводчика я объяснил русским, что не могу этого сделать, так как являюсь старшим в семье, то есть кормильцем. Тогда русские оставили нам много муки, жира и других продуктов. Матери солдаты подарили будильник…

— А как сложилась ваша дальнейшая жизнь?

— Однажды Эржи сказала мне, что отныне сама будет заботиться о себе. Она уехала в Сомбатхей учиться на медицинскую сестру. В том же году Янчи показал мне повестку и сказал, что записался добровольцем в армию. Ему хотелось во что бы то ни стало выучиться на офицера. После их отъезда я немного загрустил, но что было делать? Они рассуждали абсолютно правильно.

И остался я с матерью, с больной сестренкой, бабушкой и двоюродной сестрой Аранкой, которой исполнилось девять лет. Мать в то время уже не могла много работать, и я оставался кормильцем в семье.

В 1949 году меня призвали в армию. Мать получила пособие — триста форинтов. Я беспокоился, как они будут жить без меня. В части командир скоро заметил, что я чем-то угнетен, поговорил со мной. Я все рассказал ему о своей жизни. Он побеседовал с солдатами, и они на общем собрании роты решили, что будут отдавать мне сало, которое нам давали к завтраку, чтобы я отсылал его матери. Собрали более килограмма. Вскоре об этом узнали в полку, и все стали помогать мне. Я посылал матери ежемесячно по сто пятьдесят — двести форинтов. Для нее это была большая помощь…

После демобилизации из армии я пошел работать в полицию. Меня охотно взяли, и с тех пор я так и работаю в системе министерства внутренних дел.

В 1953 году я женился, имею двоих детей: сыну Ласло тринадцать лет, а дочурке Анико — четыре… Вот и все о своей жизни…

— А что вам известно об отце?

— Ничего.

— В 1948 году вы с Эржи и Янчи проведывали его?

— Да. Неприятная получилась встреча. Я не мог простить отцу того, что он отдал нас в приют: нам столько перестрадать пришлось.

— А о чем вы тогда с ним разговаривали?

— Не помню. Было это двадцать лет назад, а главное — сердит я был на него очень… Что я мог о нем думать, когда он даже ни разу не навестил нас. Мать сколько раз приезжала, когда мы работали «в людях». Она хоть и не могла изменить нашего положения, но все же нам становилось легче, когда мы ее видели.

— А сейчас вы не хотели бы разыскать отца?

— Хотел бы, да найду ли?

— Простите его?

— Знаете, годы летят. Видимо, жизнь уже достаточно его наказала. Стоит ли еще обижать старика? Что это даст?

— А хотели бы увидеть его?

— Вы так говорите, будто уже разыскали его.

— И все-таки я жду ответа…

— Хотел бы… Но еще больше я хотел бы увидеть братишку Пали. Кто знает, что с ним?

— Найдем и его. А кроме Эржи и Янчи о ком из родных вам что-нибудь известно?

— О Жужи. Она живет в Демешде. Муж сестры работает в полиции, так что найти ее не трудно…

С Жужи я встретился в детском садике, когда она пришла, чтобы забрать полуторагодовалого Ильдико. Втроем мы пошли к Жужи домой. Муж ее уже был дома. С ними жила и восьмидесятидвухлетняя «бабушка» Сабо Лайошне. Через полчаса прибежал из садика и пятилетний Габи. Вся семья оказалось в сборе.

Больше всего могла рассказать тетушка Сабо, которая с малых лет воспитывала Жужи. И воспитывала не так, как остальные опекуны: она действительно заботилась о девчушке как о своей родной дочери, хотя и самой ей тогда приходилось нелегко. Муж ее вернулся с первой мировой войны больным и в 1934 году умер от туберкулеза, а на руках у тетушки Сабо осталось трое детей. Земли у нее было мало и совсем крохотный виноградник. Чтобы прокормить детишек, тетушка Сабо взялась пасти овец, что не всякому мужчине под силу. Больше того, она еще взяла к себе в семью четвертый рот — Жужику.

— Как-то я попросила настоятельницу приюта подыскать мне девочку, — вспоминала тетушка Сабо события тридцатидвухлетней давности. — Однажды она мне и говорит, что у нее есть хорошенькая девочка. Я как раз на винограднике работала. Бросив все дела, побежала я домой. Когда Жужику отдали мне, она сначала плакала. Я ее, как могла, утешала, говорила, что ей у меня будет хорошо. Но скоро Жужи привыкла ко мне, и детишки мои ее очень полюбили… Позже девочку хотели у меня забрать, но я отказалась. Отвезла Жужи к своей тетке в Будапешт, там она пробыла неделю, а потом я ее привезла снова к себе. Слава богу, меня оставили в покое…

Тетушка Сабо часто ругалась с хозяевами, у которых жили остальные дети из семьи Фаркашей, укоряла их за то, что они не по-человечески обращаются с детьми.

— Уж сколько я с ними скандалила, — рассказывала добрая женщина. — Придут, бывало, детишки проведать Жужику, а сами оборванные все, голодные. Однажды Эржи увидела, как Жужи сама берет из буфета хлеб, и спросила ее: «Тебе хозяйка разрешает самой брать хлеб?» «Конечно, — ответила ей Жужи. — Если я голодна, то могу взять…» «Мне это запрещено, и даже если я попрошу, то не всегда дадут…» Послушала я этот разговор, а сердце так и сжалось: да разве можно так обращаться с детьми?..

Жужи посмотрела на фотографии, которые я принес, и тихо заплакала. Успокоившись, она сказала:

— Тетушка Сабо хотела меня удочерить, но мама не согласилась. А тетушка Сабо обращалась со мной как родная мать, и дети ее были для меня родными. Они уже взрослые были, деньги зарабатывали. Мне покупали одежду, обувь, подарки… Меня и замуж-то тетушка Сабо выдала. Он тоже из приюта и так до сих пор ничего не знает о своих родителях.