Так было с Бодочем. Сколько я о нем вспоминал, а каждое новое полученное от него письмо снова и снова напоминало мне о его истории…

После окончания курса одиночной подготовки я вызвал к себе в канцелярию рядового Антала Бодоча и сказал ему:

— Вы будете писарем.

Парень очень обрадовался такому назначению. Был он хрупкого телосложения, робок и вежлив, короче говоря, типичный служащий.

Обязанности писаря он выполнял добросовестно, я ему полностью доверял: он ходил на почту за корреспонденцией, он же получал посылки и денежные переводы на всю роту. Несколько месяцев подряд все шло благополучно. В начале лета рота выехала в лагеря. Бодоч же оставался в казарме.

Когда же мы вернулись на зимние квартиры, ко мне пришел рядовой Крайнич и показал письмо, которое он получил из дома.

— Родные пишут, что они послали мне пятьдесят форинтов, но я ничего не получал.

— Когда вам послали деньги? — спросил я.

— Три недели назад.

Я вызвал к себе Бодоча:

— Почему вы не отдали Крайничу присланные ему из дома деньги?

Писарь задрожал и признался, что он получил эти деньги и истратил.

Я доложил о происшедшем командиру полка. Солдата отдали под суд, который приговорил его к четырем месяцам штрафного батальона.

Тем временем меня перевели в другую часть. Поздней осенью вызывает меня однажды командир и говорит:

— К нам прибывает солдат, отбывший срок в штрафном батальоне. Я назначаю его в вашу роту. Попробуйте сделать из него настоящего человека.

Я сказал: «Слушаюсь!» — и пошел к себе в канцелярию. Каково же было мое удивление, когда я увидел Бодоча, с которым как раз разговаривал о чем-то командир взвода!

Увидев меня, солдат побледнел, слова застревали у него в горле. Он низко опустил голову, не смея посмотреть мне в глаза.

Задав несколько формальных вопросов, я разрешил ему идти в подразделение. Откровенно говоря, меня такая встреча нисколько не обрадовала. Совершенное Бодочем я считал серьезным преступлением. Я сам просил, чтобы его строго наказали, и, по совести говоря, не очень-то верил в то, что за четыре месяца он мог измениться.

Первое время я не знал, как мне с ним поступить. Отношения между нами были натянутыми. Парень чувствовал, что я смотрю на него искоса, и старался не попадаться мне на глаза.

Спустя несколько недель командир полка спросил у меня:

— Ну, как ведет себя солдат из штрафного?

Что я ему мог ответить? Разве я мог сказать, а тем более утверждать, что парень изменился, что строгое наказание пошло ему на пользу?

Командир полка сказал, что с такими людьми нужно быть особенно осторожным и деликатным, с тем чтобы не оттолкнуть их от коллектива, не озлобить, а то ведь первая ошибка может повлечь за собой вторую, после которой оступившемуся человеку уже труднее вернуть себе доброе имя.

Я задумался над тем, что же мне делать: может, поговорить с ним немного о прошлом, а потом сказать, что я простил его и уже не сержусь? А если он нисколько не изменился? Кто знает, в какое окружение попал он в батальоне? Быть может, он хочет немного освоиться в новой обстановке, а потом опять покажет себя?

И вдруг в голову мне пришел довольно смелый план. Вызвав солдата к себе, я без обиняков сказал:

— У моего писаря очень много работы, да и почта здесь находится далеко. Начиная с сегодняшнего дня вы будете выполнять обязанности почтальона. Ровно в четырнадцать тридцать зайдете ко мне за доверенностью, а сейчас можете идти.

Солдат обхватил голову руками, но, несмотря на это, я заметил, что лицо его сильно покраснело. Он что-то пробормотал, но я не стал с ним разговаривать, жестом показав ему, что он может идти.

В то время был установлен такой порядок получения почты: почтальон приносит в канцелярию квитанции и бланки, заполняет их, после чего дает мне на подпись. Я подписываю и скрепляю их печатью, а уж на следующий день он идет снова на почту и получает там всю корреспонденцию, деньги и посылки.

Однако на этот раз я решил изменить этот порядок и сказал:

— Заполните все, что нужно, я подпишу, а вы сами поставите печать и сейчас же принесете деньги по всем переводам!

Солдат что-то хотел сказать мне, но я нарочно вышел из канцелярии, хотя никакой необходимости в этом не было.

Если Бодоч и на этот раз решит утаить какой-нибудь перевод, то узнать об этом мы сможем лишь через несколько месяцев, а то и вообще можем не узнать, так как бывают у нас и такие случаи, когда денежные переводы приходили на фамилии солдат, которые до этого были переведены в другие части.

«Стоило ли идти на такой риск? — мелькнуло у меня в голове. — Да и Бодоча подвергать такому искушению…»

Когда Бодоч вернулся с почтой, на нем лица не было. Я не знаю, что с ним случилось, но казалось, что он вот-вот заплачет. Не дожидаясь моих вопросов, он выложил почту на стол и с дрожью в голосе сказал:

— Здесь вся почта! А чтобы вы не думали, что я что-нибудь утаил, я попросил на почте справку, где перечислено все, что я получил… — И он положил передо мной бумажку, заверенную печатью.

Я взял бумажку в руки и, не читая ее, разорвал на мелкие клочки.

— Я, кажется, не приказывал вам приносить мне справку. Почему вы не делаете так, как вам говорят? — строго отчитал я парня. — Заберите почту и передайте ее писарю. Все! Можете идти!

Бодоч забрал почту и вышел.

Вечером я услышал стук в дверь. В комнату вошел Бодоч, Подойдя вплотную к моему столу, он остановился и спросил:

— Значит, вы уже не считаете меня вором? Вы верите, что я ничего не возьму? — Выговорив это, он задрожал как осиновый лист.

— Я полагаю, что вам достаточно было одного урока.

И тут Бодоча словно прорвало: он рассказал мне то, чего не сказал даже на суде. Оказалось, что те пятьдесят форинтов он вовсе не похитил и ни форинта из них не истратил. На улице он познакомился с красивой девушкой, которую пригласил в кафе, а там она украла у него деньги. Бодоч боялся, как бы об этом не узнала его невеста, и потому сказал неправду. Однако одна ложь повлекла за собой вторую, а в конечном итоге все кончилось штрафным батальоном…

Однако я не успокоился и после этого разговора, так как опасался, что Бодоч может снова обмануть меня. Он пробыл у меня около года, но я так бы и не узнал его, если бы не контрреволюционный мятеж 1956 года, в дни которого он зарекомендовал себя с самой хорошей стороны, после чего вновь заслужил мое доверие. Это произошло так.

Однажды в Пеште я случайно встретился с Бодочем на улице. Он работал заведующим небольшого гастронома. После встречи я, подгоняемый любопытством, зашел в управление торговли, где и поинтересовался, как он работает. Ему дали прекрасную характеристику и рассказали, что в первый день мятежа он принес дневную выручку в банк, который оказался закрытым из-за перестрелки на окрестных улицах. Бодоч унес выручку к себе домой. В ту же ночь мятежники разграбили и подожгли магазин. Сгорели все счета и прочая документация. Короче говоря, Бодоч, если бы он только захотел, мог безбоязненно присвоить себе всю выручку, но он не сделал этого.

На следующий день он явился в банк и сдал всю сумму до последнего филлера.

Бодоч, совершивший преступление в части, в части же снова стал честным человеком. А я вот теперь получаю от него письма, берегу их, иногда достаю и перечитываю. Размышляю над тем, кем стали бывшие мои солдаты. Затем думаю о том, кем станут те, кто сейчас служит в роте.

Да разве можно сказать, что наша солдатская жизнь сера и скучна? Тому, кто не знает ее и не способен увидеть главное ее содержание, возможно, так и кажется. Однако для нас, офицеров, которые навсегда связаны с армией, с ее буднями, она вовсе не такова. Лучшее тому доказательство — письма демобилизованных солдат, которые не забыли да и не хотят забывать два нелегких армейских года.

РОТА КРЕПНЕТ

И хотя за прошедшие с начала учебного года месяцы солдаты закалились и многому научились, я все же беспокоился, справятся ли они с более сложными задачами. В период одиночной подготовки каждый солдат отчитывался только за себя лично, а теперь настала пора сколачивать роту в единое целое.