Тем временем мы подошли к моему дому, и Секереш тихим голосом попрощался со мной. На этот раз я не стал его задерживать. Я дружески пожал ему руку. Мне хотелось побыть одному, наедине со своими мыслями.

За ужином кусок не лез мне в горло, а когда я лег в постель, то долго не мог уснуть.

Я вспоминал все случаи и истории и мысленно спрашивал себя, когда я действовал правильно, а когда нет, обходя командиров взводов.

Сейчас, когда мне сказали о моих ошибках, я вспомнил о многих мелочах. Да, действительно, я не часто беседовал с Балайти. Если мне был нужен совет, то я чаще всего обращался за ним к Секерешу. Его я любил больше других офицеров. В его работе я быстрее замечал хорошее, чем у Крижана, Венделя или Балайти. Если мне давали два приглашения на какое-нибудь мероприятие, я обычно брал с собой Секереша.

Вспомнил я случай, который произошел недели три назад. Ко мне пришел Балайти и попросил разрешения уехать из части. Я в тот момент был чем-то сильно раздосадован и сказал ему: «У вас только одно на уме — как бы уехать куда-нибудь». На его вопрос я ответил не сразу, а когда разрешил уехать, то он уже опоздал на поезд.

Ночь я провел беспокойно: до утра все думал да думал и заснул только под утро с тяжелой головой.

Высказав все, что он обо мне думает, Секереш в течение нескольких дней старался не попадаться мне на глаза. До этого разговора он довольно часто заходил ко мне в канцелярию, даже тогда, когда у него не было никакого дела ко мне. Зайдет, посидит, посмотрит, как я составляю ротное расписание, расскажет о том, как у него идут дела во взводе, или же попросит совета, как ему лучше заполнить карточку спортивного тотализатора.

В четверг я остановил его в коридоре и спросил:

— Как жизнь, товарищ Секереш? Почему не заходите в канцелярию?

Он пробормотал что-то невразумительное о занятости, но я по его виду заметил, что ему неприятен мой вопрос.

— Уж не думаете ли вы, что я сержусь на вас за откровенность? — спросил я.

Секереш немного помолчал, а потом ответил:

— Я и сам не знаю почему, но я уже жалею о том разговоре. Вы, товарищ капитан, мой командир и теперь можете подумать, что молодой человек учит вас, опытного офицера.

— Мне указал на мои недостатки не молодой офицер, а коммунист, — сказал я Секерешу.

Я пытался убедить его — и одновременно себя — в том, что его критические замечания были откровенными и полностью справедливыми. Однако моментами я ловил себя на том, что стараюсь отыскать у Секереша побольше ошибок и недоработок. Он несколько легкомыслен и мягкотел. Когда Оршош признался в воровстве, Секереш не только не хотел его наказывать, но даже встал на его защиту.

И тут я вспомнил, что тогда я радовался тому, что Секереш выступает в защиту своих подчиненных. Черт возьми, что это со мной? Уж не хочу ли я подобным образом рассчитаться с ним за критику?

Однако, как я ни старался, смотреть на Секереша прежними глазами я уже не мог. Где-то в глубине души я думал: «А вдруг он все же не во всем прав? Командиры взводов — молодые, еще недостаточно опытные офицеры, безраздельно доверять им воспитание солдат было бы легкомыслием. Ничего, время все уладит, — успокаивал я себя. — Ни Секереш, ни другие офицеры не знают, какие я испытываю порой сомнения. Ну ничего, теперь я буду работать иначе».

Однако скоро я понял, что от намерения что-то сделать до самого поступка очень долгий и трудный путь. Понял я и то, что мне действительно нужно быть поближе к командирам взводов. Секереш упрекал меня в том, что я не проявлял интереса к семейным делам Балайти. Я видел, что он прав, но в то же время не знал, что делать. Позвать офицера и немедленно поговорить с ним? Это было невозможно, так как Секереш наверняка уже сказал товарищам о нашем разговоре.

Я чувствовал, что нужно как-то разрядить напряжение. Сначала я решил пригласить командиров взводов к себе на квартиру, хотя, откровенно говоря, многого я от этого разговора не ждал. Однажды офицеры уже были у меня дома, но все они, кроме Секереша, чувствовали себя как-то неловко, все их движения были связанными.

Вендель однажды рассказал, что в офицерском училище их учили, как они должны есть и пить за столом. Я вспомнил, как Вендель, будучи впервые у меня в гостях, держал бокал тремя пальцами. А когда я посмотрел на него, он густо покраснел.

Вот я и решил, что такой официальный разговор много пользы не принесет. Оторвался от офицеров… Подменяю их в деле воспитания солдат… Слова Секереша не выходили у меня из головы.

А снова я их вспомнил в тот день, когда во взводе лейтенанта Венделя случилось ЧП.

Однажды утром полковой врач сообщил мне, что больной солдат Андраш Ихас, которого он направил в госпиталь на лечение, исчез. В госпитале солдат не появлялся.

Испугавшись возможного ЧП, я немедленно послал лейтенанта Венделя к родителям Ихаса. Взводный нашел там солдата и привез его в казарму.

Мне хотелось самому уладить это дело, но нельзя было подменять командира взвода, и поэтому я спросил Венделя:

— Что нам делать с Ихасом?

— Отдать под суд военного трибунала, ничего другого мы сделать не можем, — ответил мне офицер. — Его нужно как следует проучить.

— А вы спрашивали у него, почему он сбежал домой, вместо того чтобы ехать в госпиталь? — спросил я.

— Нечего говорить с ним! — ответил лейтенант. — Об этом его в трибунале спросят.

— А вспомните-ка историю с Оршошем, — не отступался я.

— Это совсем иная история. Оршош вырос в плохой среде и потому стал вором, а родители Ихаса — честные люди. Мать его рыдала, когда я объяснил ей, что сделал ее сын.

— И все-таки нужно с ним поговорить, без этого мы его никуда передать не можем.

— Я даже смотреть на него не могу, — со злостью бросил лейтенант.

— Как же вы хотите воспитывать людей, если даже не желаете с ними разговаривать? — сказал я, ловя себя на том, что говорю с офицером несколько свысока.

«А еще говорят, что я подменяю взводных, — подумал я. — Да разве на вас можно положиться? Меня обвиняете в том, что я не думаю о вас, а сами готовы судить солдата, даже не выслушав его. Отдать под трибунал нетрудно, но к чему это приведет? Ведь два года назад я не отдал Секереша под суд, когда он от любовной неудачи запил и загулял».

Я взял себя в руки и начал объяснять офицеру, что с подчиненными нужно быть терпеливым, нужно детально разобраться в причине и обстоятельствах происшествия.

Я вызвал к себе нарушителя и в присутствии Венделя стал расспрашивать его. Выяснилось, что случай особенный. Ихас служил в армии второй год, до сих пор не имел ни одного дисциплинарного взыскания. Все было хорошо, но в последнее время он жаловался на боли в животе.

— Тогда почему же вы не поехали в госпиталь, когда вас направил врач? — спросил я Ихаса.

— Боялся, что я там умру.

— Не говорите чепухи! — набросился на солдата лейтенант Вендель. — Кто поверит, что вы испугались операции! Ерунда!

Я сделал знак Венделю, чтобы он замолчал, и стал дальше расспрашивать солдата. Ихас рассказал, что несколько лет назад его старший брат умер во время операции почек.

Узнав это, я отослал солдата обратно на гауптвахту.

— Вы сейчас были у родителей Ихаса. Как они живут? — спросил я лейтенанта.

— Думаю, что они всю жизнь проработали поденщиками. В кооператив, по-видимому, вступили только в этом году…

— Словом, простые, малограмотные люди, не так ли?

— Думаю, что совсем безграмотные.

— А Ихас?

— Он окончил четыре класса средней школы.

— Видите, товарищ лейтенант, теперь нельзя не поверить, что Ихас перепугался насмерть и убежал в страхе домой.

— А я все равно не верю. Тогда он мог бы вернуться в казарму.

— Представьте себе его положение, — начал я объяснять Венделю, — в полку он в течение нескольких недель спорил с врачом, не соглашаясь на операцию. Потом все же согласился, но, когда приехал в госпиталь, смелость ему изменила. Он и так боялся операции, а тут еще вспомнил о смерти брата в больнице. Возвращаться в полк он боялся, так как врач снова отослал бы его в госпиталь. Вот он и приехал домой, где пробыл двое суток. Вы же сами мне докладывали, что, когда вы вошли к Ихасам в дом, на парне была военная форма по всем правилам.