Однако дневальный был не в состоянии доложить мне по-уставному о случившемся. По его виду я понял, что случилось что-то чрезвычайное.

Дневальный повел меня в умывальную, где, упав грудью на подоконник, рыдал один из моих солдат. Это был Дьюла Надь.

— Что здесь случилось? — спросил я, подходя к солдату, который не только не встал при моем появлении, но даже не пошевелился. Судорожно сжав руками подоконник, он громко и надрывно рыдал.

Дневальный растерянно продолжал свой сбивчивый рассказ:

— Я вдруг услышал плач… его слышно было даже в коридоре… и вошел сюда… Смотрю, а он плачет на окне. Я попытался утешить его, просил успокоиться, а его еще сильнее проняло. Тогда я прикрикнул на него, но и это не помогло. — Дневальный подошел ко мне ближе и прошептал: — Кажется, он хотел наложить на себя руки. Очень даже возможно.

Вместе с дневальным мы отвели парня ко мне в канцелярию и усадили на стул, после чего я дал знак дневальному, чтобы он ушел, оставив нас вдвоем.

Некоторое время я молчал. Случай был настолько необычен, что мне нужно было собраться с мыслями. Глядя на сидевшего напротив меня солдата, который безутешно рыдал, я думал: «Почему он вдруг решил уйти из жизни? Что настолько надломило его, что он решил наложить на себя руки?»

Я далеко не молод, служил в старой армии, где самоубийство не считалось чрезвычайным происшествием. Довольно часты были случаи, когда офицер-садист или же унтер доводил солдата до самоубийства. Пожилые унтеры-сверхсрочники то и дело приказывали зеленым новобранцам лезть под кровать и там искать «сказку». Если же солдат отказывался выполнять такой приказ, его бесчеловечно избивали, всячески издевались над ним.

Помимо моей воли такая картина встала у меня перед глазами. Быть может, кто-нибудь из сержантов, потеряв самообладание, грубо обидел Надя, оскорбил его человеческое достоинство, а тот отчаялся и дошел вдруг до такой страшной мысли?

Но какова истинная причина? Может, у него что-нибудь случилось дома? Неудачная любовь? А может, что-то другое?

Нервничая и прикуривая одну сигарету от другой, я смотрел на солдата, у которого постепенно высохли слезы и он уже не плакал, а только всхлипывал.

Я взял стул и, подвинув его поближе к парню, сел так, чтобы видеть его лицо. Помолчав еще немного, я не столько укоризненным, сколько успокаивающим тоном спросил:

— Почему вы хотели сделать это?..

Я не успел закончить фразы, так как солдат снова разрыдался. Я взял его за плечи и несколько раз слегка встряхнул.

— Посмотрите мне в глаза!

Солдат повиновался.

— Отвечайте! Почему вы решились на такое безумие?

Солдат не смотрел на меня. Он уже не плакал, но и не отвечал.

— Вас кто-нибудь обидел? — спросил я.

Он покачал головой.

— Дома какое-нибудь несчастье случилось?

Надь молчал. Заговорил он только несколько минут спустя:

— Я погубил всю свою жизнь.

Как странно звучат эти слова в устах молодого человека, который прожил-то на свете всего-навсего двадцать один год, а уже говорит: «Всю свою жизнь». По правде говоря, он еще и не видел этой жизни как следует, не пробовал ее прелестей, а уже хочет отказаться от нее. Но почему? Я не мог ничего понять до тех пор, пока Надь полностью не успокоился и не рассказал мне подробно историю своей недолгой жизни.

Родился Надь в семье рабочего. До освобождения страны Советской Армией жили Нади тяжело. За участие в забастовке протеста отца сначала избили полицейские, а потом занесли в «черный список». Куда бы он ни обращался в поисках работы, его никуда не брали. Несколько месяцев он был безработным.

Неизвестно, как сложилась бы его судьба, если бы не освобождение. После голода и нищеты началась другая, новая жизнь. Их переселили из барака в центр города, предоставив семье Надя двухкомнатную квартиру с центральным отоплением. Была работа, был неплохой заработок. Сначала жили скромно, но с каждым годом дела шли все лучше и лучше. Купили новую красивую мебель, потом радиоприемник и прочие вещи.

Супруги Надь начали уже планировать свое будущее. Дьюла ходил в школу. Учился он средне, и потому отец хотел отдать его на завод учеником слесаря. Сказал, что он сам обо всем договорится.

— У нас один-единственный сын, — запричитала, заплакала мать, — а ты готовишь ему такую судьбу! У нас же есть деньги, пусть учится дальше. Из него инженер может выйти.

— Это с его-то тройками? — удивился отец. — Да знаешь ли ты, старая, что́ сегодня нужно знать инженеру? Мне, старику, проработавшему по специальности тридцать лет, и то нужно поступать в техникум, если я хочу идти в ногу со временем.

Но сердобольная мать все же настояла на своем, и сына после окончания средней школы отдали в гимназию. Первый год он проучился и с грехом пополам перебрался во второй класс, где завалил годовые экзамены. Пришлось сдавать переэкзаменовку. В третьем классе Дьюла сидел два года. Потом сдал экзамены на аттестат зрелости. Но как? Выпустили его из гимназии, сжалились над парнем.

Подал заявление в институт, хотя в гимназии ему советовали не делать этого. Классный руководитель откровенно сказал Надю, что багажа для продолжения учебы у него нет. Рекомендовал пойти в ученики, приобрести какую-нибудь специальность, а уж потом, если не пропадет желание, попытаться поступить на вечернее отделение института. Быть может, к тому времени он поумнеет, станет серьезнее, поймет, что ему действительно нужно учиться дальше, и притом не ради диплома и более легкой и обеспеченной жизни.

Дома то же самое советовал отец, но сын и слушать его не хотел:

— Вы что, хотите чтобы я после гимназии пошел простым рабочим?!

— Не теряй головы, сынок, — уговаривал Дьюлу отец. — На заводе третья часть всех рабочих окончила гимназию.

Но сын настаивал на своем. В институт его, как в следовало ожидать, не приняли. Много месяцев он ничего не делал. Сидел на шее у родителей, ходил на танцульки, развлекался. Ему и в голову не приходило, что во всех своих неудачах прежде всего виноват он сам.

Мечты о легкой жизни губили его. Он сдружился с такими же, как он сам, бездельниками, парнями, которые то и дело недовольно ворчали: «Разве это жизнь? С гимназическим образованием мы и не подумаем идти в рабочие!»

И не шли. Дьюла устроился на работу разъездным торговым агентом. Доставлял товары частникам, помогал им получать «левую» продукцию, брался за крайне сомнительные дела, но физической работой не занимался никогда.

Отец сначала упрашивал его одуматься и взяться за ум, а когда это не помогло, в доме начались почти ежедневные скандалы. Но на Дьюлу и они уже не действовали.

Он никого не хотел слушать и шел своим путем. Вернее говоря, ему казалось, что он сам распоряжался собственной судьбой. Появились новые дружки. Как только темнело, под окошком раздавался свист или другой условный сигнал, заслышав который Дьюла шел к ним.

Каждый вечер собиралась вместе эта компания, состоявшая из восьми-девяти хулиганов. Они прохаживались по проспекту Народной Республики, потом направлялись в городской парк. Слонялись по аллеям, приставали к прохожим, пачкали скамейки мазутом, варварски вытаптывали цветы. После их очередного налета городской сад был похож на поле сражения или же на местность, над которой только что промчался опустошительный тайфун.

Однажды вечером гулявшие в парке жители схватили трех парней из этой компании и передали в полицию. Состоялся суд, который приговорил их к трем месяцам тюремного заключения условно. Судья надеялся, что это поможет парням одуматься, пока еще не поздно. Однако, как бы в знак протеста против приговора суда, хулиганы той же ночью перебили пятьдесят электрических лампочек в саду.

Отец Дьюлы заподозрил неладное. Кто-то сказал ему, что его сын связался с хулиганами.

Однажды вечером, когда сын, как обычно, хотел уйти из дому, отец остановил его словами:

— Вернись-ка, сынок, в комнату.

Дьюла же решил во что бы то ни стало вырваться к своим дружкам. Он с большой неохотой и не сразу подчинился отцу.