– Ну, на то они и мужики, чтобы работать! – отозвался Оломов и, довольный, что вспомнил кстати такую старую истину, грузно лег на свою походную койку, так что под ним заходили ее скрещенные железные ножки.

Петр Кузьмич задумался, глядя на пламя свечи. Вокруг палатки звенели, жужжали тучи гнуса. Барсуков вспомнил, как водворял он уральских мужиков, как ссорился с ними, и ему показалось, что все-таки славное то было время! Была здесь в те дни особенная, первобытная, девственная чистота. «Это я посадил здесь первых мужиков, – думалось ему. – Плохо ли, хорошо ли, но это мной основанная деревня. Я от души желаю ей добра! А гольды, видимо, действительно со временем исчезнут, ассимилируются или, быть может, вымрут. Ведь так было в Северной Америке и везде, куда приходил белый человек».

А Тереха, высадив господ, поехал под берегом. На мысу чернела лодка. Егоров приятель Улугушка в белой берестяной шляпе сидел на дюнах. Мужик кивнул ему и, немного подумав, повернул лодку и вылез на берег.

Улугу был глубоко расстроен.

– На Мылках поп церковь строит, – пожаловался он. – Стучит, поповские песни поет.

– Попа встретишь, – плюнь трижды через левое плечо, – посоветовал Тереха.

Улугу не впервой слышал от русских насмешки над попом.

Тереха поругал попа и исправника, и слова его ободрили Улугу. Он почувствовал, что не одинок.

Улугу поехал вместе с Терехой в Уральское. У него были дела к Егору.

С болота на релку прилетел кулик. Он запищал, заметался над пашней, над лошадьми и мужиками. Он порхал так быстро, что казалось, будто у него четыре крылышка.

«Тя-тя-я… Га-а… уу-ю!» – кричал он.

– Глянь, вьется, как комар, – молвил Тимоха.

– А нынче соловей свистел, – сказал Васька.

Кулик сел на бревно.

– Разорили мы все твое болото, – сказал дед и сочувственно добавил: – Ну, другое сыщешь. Наше болото тоже разорили!

Егор допахивал старую росчисть. Дважды и трижды проходил он ее каждый год. Нынче земля была прелая, перегнили в ней все корни. Бурая, мягкая, пушистая, широко раскинулась она двумя расходящимися полосами по всей релке.

– Идешь по ней, а она дышит. Новая земля! – говорил Егор жене. В земле была вся его радость, вся гордость. Эти две полосы, прозванные «Егоровыми штанами», поднятые в непрерывном труде, представлялись ему как бы живым существом. – Она, видишь, воду пьет и солнце в себя тянет. Вот и ладно, что ветер. Новая-то росчисть сейчас мокрая и глухая. Пусть ее обветрит, станет она живей.

Приехал Улуву. У него жесткое смуглое лицо и плоская, продавленная внутрь переносица, как след от пальца.

– Егорка, я «мордушки», где кочка, поставил. Вода большой, рыбка плескает, ходит травку кушает.

Вода прибывала, и рыба шла в озеро Мылки, на затопленные луга и болота на откорм.

У мужика и у гольда все рыболовное хозяйство было общее. Прошлую осень они ловили кету вместе, связывали свои малые невода в один большой. В свободное время вместе плели «мордушки» – корзины с узким горлом – для лова рыбы.

– А рыбы не привез? – спросил дед.

– Рыбы нету! – со вздохом отвечал Улугу. Он почти весь улов оставил в воде посредине озера, с тем чтобы завтра отвезти его домой. – Щука есть.

– Давай щуку. Щука да карась хорошая рыба!

– Карась наполовину сгниет, а будет жить! Такой живучий, – заговорил Васька.

– Сейчас птичка кричала, который вниз головой падает и кричит, – рассказывал Улугу в избе. – Верхом ходит – и сразу вниз: «Га-га-га!» А когда вёдро, ее нету. Ночью, однако, дождик пойдет. Егорка, ты завтра помогай мне! Поедем огород делать.

– А как батюшка, ездит к вам на Мылки? – спросил дед.

– Не знай, поп ли, батюшка ли, – лохматый такой, поет. Страшно, – признался Улугу.

– Смотри, начнет вас за косы таскать! – пошутил старик. Улугу снял со стены ружье Егора и куда-то собрался.

– Картошку мне вари! – велел он Наталье.

– Пошел, – кивнул старик вслед гольду, пробиравшемуся по кустарникам. – «Рыбы, – говорит, – нету, щука есть!» Эх, родимец! Щука-то разве не рыба? Ах, камский зверь!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Рассвело, но заря не занималась. Река, казалось, стала еще шире, оттеснила и принизила сопки на другом берегу. Она побелела и с высокого обрыва похожа была на густой туман, широко застлавший все вокруг. Одинокая черная лодка поодаль от берега на ровной белой воде казалась висящей в воздухе.

Над Амуром, где-то на высоком берегу, у самых изб, прокукарекал петух.

Егор взял ружье, мешочек с хлебом, тяпку, лопаты, лом и багор. Тихо. Слышно – утка летит, шелестит крыльями.

Егор спустился с обрыва.

– Ну, поехали! – негромко сказал он.

По утренней, словно недвижимой, реке голос его с ясностью слышался на большом расстоянии.

В отдаленной от берега лодке поднялся Улугу. Он, видимо, на рассвете перебирал снасть и уснул, зацепивши лодку за корягу.

– Поймал?

– Конечно, поймал!

Улугу поднял весло и, ломая гладь, стал грести к берегу. Слабые круги побежали из-под лодки. И только сейчас стало видно, что лодка на воде, а тумана совсем нет.

В носу лодки на свежей траве лежали два осетра. Улугу кинул их на песок.

– Эй! – крикнул он сонному Ваське. Тот вышел проводить отца и, ежась, стоял над обрывом, глядя на лодку. Ему, видно, самому хотелось поехать. – Дедушке тащи!

Мужик и гольд отправились на Мылки. Лодка пошла под берегом, вблизи печальных волнистых песков. У горла озера вздымались высокие бугры. Из года в год, между наводнений, во время спада воды, ветер, особенно сильный здесь, на излучине реки, выдувал песок с выступавших кос, наметывал его к прибрежным рощам и кустарникам, подымая там целые холмы.

Из дюн торчали черные метелки задавленного песками погибающего таволожника. Тальниковый лес боролся, упирался, полосатая стена его согнулась над прибоем громадных и зыбучих песчаных волн.

Стояла тишина. Пески сейчас мокрые. Кое-где виднелись на них крестики птичьих следов. Берег трескался. Вода прибывала, подмывая крутизну. Слышно было, как пласты песков время от времени бултыхались в мутную воду. А сверху по морщинам песчаных холмов в изобилии пробивалась молодая зелень. Трава и побеги таволожника снова одолевали, опять брали верх, прививались на вновь нанесенных песках.

Озеро Мылки, белое и ровное, в один цвет с рекой, открывалось, как бескрайная долина, затянутая туманом. Ближние низкие увалы и острова синими грядами залегали за озером. Мохнатая мокрая завеса закрыла даль, и только бледно-голубой купол сопки Омми, весь в снегу, с трещинами ущелий, тронутых синью лесов, проступал в ясном небе выше полосы мглы.

– Смотри, вон наша рыбка в озеро пошел… Где рыбки много, вода густо светится, – сказал Улугу. – Егорка, маленько по озеру ездим? Где кочка, там рыбка траву кушает.

– А огород-то? Смотри, у нас дела много еще.

– Ну, Егорка, маленько! Поедем посмотрим, кто-нибудь в наши «мордушки» попал?

Егору и самому хотелось посмотреть, есть ли улов. Он сам плел ловушки из прутьев вместе с Улугу и отцом.

Лодка пошла над затопленным лугом, время от времени шурша о мели широкой плахой днища. Из воды щетиной торчала черная прошлогодняя трава. Редкие полосы ее, а также желтые камыши, свежая слабая зелень и косматые белобрысые кочки тянулись вдаль; и казалось, что все озеро зарастает, глохнет. Лодка остановилась. Слышалось бульканье.

– Наша рыбка кушает… Трава сильно лезет… В траву карась много придет, икру мечет… Видал, как карась икру на траву вешает?

Улугу слез на кочку.

– Вот тут наша «мордушка» стоит.

Егор воткнул шест в ил, закрепил за него лодку и тоже шагнул на кочку, которая сразу осела под его ногой и стала раздаваться пузырясь. В траве плеснулась тяжелая рыба.

– У-у, сом! Хвост видал? – обрадовался Улугу и поднял плетеную корзинку.

Тучный сом со злостью забился в ней о тугие мокрые прутья, обдавая рыбаков брызгами.