Скоро ей пришла пора уезжать. Было грустно! Когда мы с Дезикой провожали Катьку на поезд (они с ней сильно подружились), я поговорил с дочерью.

— Ну, ты там учись, Катя.

— Аха.

— Слушай тетку.

— Йес.

— Деда.

— Аха.

— Не балуй.

— А-ха.

— Поменьше читай.

Мы покатились со смеху.

— Живи, в общем.

— Ладно.

— Хочешь — пиши, я буду отвечать. Мать-то, сама знаешь, у нас человек занятый.

— О’кей.

— Ну все. Тетка там тебя встретит.

— Не, деда.

— Ну дед. Катя-Катька. Катенька.

Когда поезд тронулся и я, прилично спеша за ним, а в общем мысленно подгоняя его (никогда мне не удается растянуть сожаления расставания вплоть до ухода поезда — но Дези-то не мучилась своей преданностью), я помахал ей свернутой газетой, а она как-то боком, головкой, высунулась вдруг в узкое окошко вагона, суетливо, по-детски, замахала ручкой и со слезами в голосе крикнула мне:

— Я люблю тебя, Роберт!

Она всегда звала меня только по имени, подчеркивая этим, что ни о каких отцовско-дочерних чувствах и речи быть не может. Мать-то она звала куда как уважительней: Алиса Михайловна.

ДЕЗИ

Мы медленно возвращались домой, проводив Катю. Дези уныло плелась за мной, кивая головой, как лошадь. Все больше и больше отставая. Рядом, Дези, рядом. Собака нехотя подчинилась. Она грустила. Она упрекала меня. Даже не попросила нести газету. Глаза ее увлажнились, она избегала смотреть на меня. Она упрекала меня! Зачем я был так жесток и отправил Катю? Зачем был равнодушен? Почему мы не сели вместе с нею в поезд? Она упрекала.

Когда мы пришли домой, Дези со вздохом отправилась на свой лежак, минуя ванную, чего с ней никогда раньше не бывало. Я уж не трогал ее. После прогулки, она знала, всегда полагался душ — она ждала у дверей ванной, сколько бы я ни задерживался. А тут — сразу к себе. С собой на лежак она взяла фетровый теннисный мячик Кати, где-то она его отыскала. Припрятала, наверно, — такое за ней водилось. Ну да, помню, Катька, кажется, искала его, прямо с ног сбилась, свой мячик. Дези, конечно, Дези, она часто проделывала это с полюбившимися ей вещами. А к мячикам она вообще неравнодушна, питает к ним особую слабость, прямо глупеет перед ними. И вот теперь взяла с собой на лежак забытый фетровый мяч Кати, положила на него голову и закрыла глаза. Ей больно. Она вспоминает лето.

Итак, наша собака. Вот данные по ее родословной карточке.

Регистрационный номер — 407/19**. Порода — дог. Кличка — Дези. Пол — сука. Время рождения — 22 марта 19** года. Окрас — черный. Заводчик — такой-то. Владелец — такой-то. Адрес владельца — тот-то и тот-то. Дата вязки — тогда-то и тогда-то. Дальше в родословной идут графы с измерениями собаки, ее оценки на выставках, графа потомков для определения классности, графа комплексной оценки и т. д., на обороте — родословная таблица с четырьмя рядами предков и их оценками на выставках. Оценка родителей Дези на выставках — «очень хорошо», деда по отцу — «отлично», деда по матери — «очень хорошо». Обе бабки, и по отцовской, и по материнской линии, принадлежали к классу «элита».

Когда-то мы решили завести собаку. Собственно, инициатором всего этого дела была моя сестра Нинка. Мне, в общем, это было все равно — будет у нас собака или нет. Я даже боялся, что она помешает пить мне мой рислинг. Собаки, я слышал, пьяных не уважают.

Для начала Нинка натащила разной собачьей литературы, долго пыхтела, разбирая ее, а потом объявила, что ей нужна собака, и не какая-нибудь, а непременно дог — «и не ниже», как выражалась она на своем плебейском сленге. Отец пожал плечами: мол, смотри сама. Нинка стала искать щенка. Она даже написала в Ленинград, в тамошний клуб служебного собаководства, но ей оттуда ответили: не дурите, мол, у вас и свой клуб прекрасный, особенно доги, так что приобретайте у себя. В соседней области тоже был хороший клуб. Нинка надулась: ленинградского ей подавай, и все. Из города на Неве. В крайнем случае соглашалась на соседнюю область. У нас не хотела.

Собственно, о собаке еще речи не было. Нинка нервничала и грозилась, что ни в какой институт она через два года не пойдет, а пойдет лучше в техническое училище, если ей не разрешат купить собаку. Можно было подумать, что с ее тройками ее пригласят в Сорбонну.

Отец все еще молчал, думал. Мать же всегда — как он. Как он скажет. Я же сказал, что с собаками как с гостями: с ними хорошо, а без них еще лучше. Наконец отец, взвесив все «за» и «против», сказал:

— Будем пробовать. Но смотри у меня, Нинка, чтобы за собакой следить как полагается. И чтоб учебе не мешала. Продам.

Как я уже говорил, наших городских догов Нинка презирала, и мы стали писать в другой город. Списались с клубом, клуб нам дал адрес хозяйки, у дожихи которой скоро намечалось потомство, потом списались с этой хозяйкой, та поставила нас на очередь, спросив, кого нам — сучку или кобелька — самку или самца, мы стеснялись еще этих обычных в среде собаководов слов. Стали решать. Надо было уже ехать.

— Суку, — безапелляционно декларировала Нинка, она уже вошла во вкус и вовсю козыряла всякой собачьей терминологией.

— Е г о, — тихо произнес я свой мальчишеский эвфемизм.

— Может, действительно кобелька, а, Нинка? — покашливая в кулак, смущенно спросил отец. — А ты что, мать, думаешь?

— Да нам бы, отец, все-таки  д е в о ч к у, — робко, краснея, откидывая локтем потные волосы, сказала мама — она стирала белье.

Всегда потом мать прибегала к этой ласковой замене.

— Я сказала — суку, кому собака приобретается, мне или ему, — толкнула меня Нинка. А я здесь при чем?

— Ну, ты смотри у меня, Нинка, что-то ты уж больно взрослая стала, — недовольно пробурчал отец. — Хоть бы нас с матерью постеснялась.

— А вот ничего не будет ей, тогда узнает, — поддержала мать.

Дальше, прямо из ванной, мать принялась развивать свои любимые идеи. Мол, в доме и так порядка нет, а с собакой и вовсе не будет; кошки разве одной мало — еще и собаку; в доме  д е т и, а от собаки только одна зараза — чесотка, лишаи, парша, глисты, прости меня, господи, грешную. Да и вообще нельзя ли, мол, было выбрать что-нибудь поскромнее — пуделька, например, болонку, эту, как ее, карманную… Очень симпатичные бывают карманные. Да и хватит дома одной кошки, хватит.

У нас была темно-серая деловая кошка, помесь обычной кошки с сиамским котом. Звали ее Васькой.

Нинка презрительно посмеялась:

— А вот ученые считают, что животные создают вокруг нас, детей, — здесь Нинка сестрински приобняла меня за плечо, — вокруг нас, детей, определенную бакт… бактец… бак-те-рицидную защитную среду, которая действует как предохранительная прививка, помогает выработать иммунитет к ряду заболеваний. — Нинка шпарила прямо по книге.

— Какую среду? — спросила мать, выкручивая пододеяльник.

— Ну, мама же, как ты не понимаешь — бак-те-ри-цид-ну-ю, от слова «бактерия» — поняла? Что же касается болонок…

— А-а, — сказала мать, — бактерицидную. — И стала думать о бактериях. Лучше бы Нинка ей белье выстирать помогла. Ученая. Вообще же сестра обнаруживала чудовищную осведомленность.

Больше мать против собаки не возражала — из-за бактерий.

Кроме того, Нинка где-то слышала, что близость и ласка животных полезны нервным детям. На это она особенно напирала. Себя Нинка считала ужасно нервной: эдакая краснощекая толстокожая дура, нога тридцать девятого размера, шайба с мальчишками во дворе и в школе двойки. А у ней был еще и мопед.

Пока рядились несколько дней, то-се, потом у отца срочная работа (я за щенком ехать категорически отказался), потом отец слег с гриппом, потом Нинка — прошло больше недели. Ехать мне пришлось все-таки с сестрой — она поехала больная, с горлом, с таблетками, с чиханьем, с бледными и иссохшими, а не румяными, как всегда, своими губами — боялась, что мы не успеем и всех щенков разберут. Так и поехала с гриппом, уговорила отца. Отец выдал денег (из своих, давно собираемых на лодочный мотор — его голубая мечта, и он никак не мог собрать их — вечно Нинка у него на свои цацки выпрашивала), отец дал денег, достал свой походный рюкзак — щенок всем нам представлялся огромным, — мать дала свой старый пуховый платок, чтоб не застудить собаку — был апрель, — и мы отправились.