Мара спохватилась и покраснела. Но забыть мне этого не могла. Все мои запоздалые любезности и заискивания были безжалостно отвергнуты Марой. Альбом импрессионистов, который Алиса, наивная душа, пыталась подарить ей на день рождения, она попросту «забыла» у нас, усмотрев в нем подарок не без смысла.

Мы вышли в прихожую. Мара усиленно благодарила хозяев. Все было просто превосходно. Она просто не запомнит другого такого удачного вечера.

— Да, отменненько, — плотоядно подтвердил и Серж.

«Наполеон» (которого они так и не отведали — держали диету, но рецепт которого Мара из вежливости взяла) выше всяческих похвал. Я (я!) просто счастлив, имея такую супругу. Мне просто дико повезло. Я возразил, что печенье у Мары получается не хуже. Она кокетливо согласилась. Под эти гастрономические комплименты мы и расстались, и, когда створки лифта сошлись, оставляя за собой гаснущую ленивую улыбку Мары, и кабина понеслась вниз, я понял, что на сегодня спектакль закончен, и облегченно вздохнул.

Впрочем, надо еще будет проводить домой Машу. На сегодня от этой добровольной обязанности она меня, кажется, не освобождала.

НАШИ ГОСТИ

Гостей мы принимаем регулярно. Одних и тех же, две-три пары, не больше. Даже чужие дни рождения мы празднуем у нас. Считается, что у нас большая квартира и что от нас удобнее всего добираться домой. Поэтому. Но я думаю, что дело здесь не столько в квартире и транспорте, сколько в том, что мы с Алисой равнодушны к нашим гостям. Это создает уют. Я — больше, Алиса — меньше, я, втайне, — пристрастнее, Алиса — холоднее; но все равно это создает уют. Тепло моего равнодушия так участливо, так сокровенно, что может сойти за дружбу. Прохладца и высокомерие Алисы трактуются, вероятно, как зависть к неким предполагаемым достоинствам ее подруг. Это также согревает отношения. Что делать с этими умершими дружбами, которые уже никому не нужны? Я ценю их: они дают мне благословенный опыт.

Знакомы мы давно, но так и не знаем друг друга. Все это, собственно, знакомые Алисы, не мои. Кроме Кости. На мой взгляд, все это люди для нас случайные. Случайные в том смысле, что их могло и не быть в нашей жизни, ничего бы в ней не изменилось. Впрочем, нет: я сказал это, подчиняясь стилистическому автоматизму. Мы искали их. Мы нашли их. Мы заслуживаем их. Трудно вообще представить себе какие-либо внешние, так называемые  с л у ч а й н ы е  обстоятельства, способные вызвать наши внутренние изменения (я говорю о них), — скорее, эти последние предопределяют течение событий. Так что всякий раз мы пожинаем во внешнем мире лишь то, чего искал наш дух. Не иначе.

Итак, наши друзья… Ну, во-первых, Мара и Серж. Мара — товаровед какого-то крупного универмага, а Серж — замдиректора крупного завода (по хозяйственной части). Сами они тоже люди крупные. По собственному признанию Мары, у них с мужем один и тот же размер обуви, один и тот же размер одежды и почти одинаковый размер головных уборов. Мара считает, что это очень удобно: всегда можно купить друг другу вещи, примеряя их только на себя. Так, Серж вывез из Франции для Мары доху, а Мара ему — свитер; он ей из Югославии — сапоги, она — шляпу. Перчатки оба носят десятого размера, обувь — сорок второго. Вообще, от этого большая экономия: поскольку Мара большая модница, а мода, как известно, ветрена и недолговечна, то донашивать Марины вещи часто приходится Сержу — разумеется, вещи обоюдного назначения, как-то: тренировочные костюмы, мужские сорочки, джинсы, шапки (Мара обожает все мужское: свитера, кроссовки, кеды.) Но есть и неудобства. Комнатные туфли, например, они всегда путают, халаты, лыжные ботинки и велосипеды — тоже. Недавно Мара ввела строжайшую дифференциацию: шерстяные носки, которые Серж имеет обыкновение очень быстро протирать на пятках, она будет отныне вязать себе с одной красной или синей полосой, а мужу — с двумя красными. Чтобы не путал. Об этом она поведала нам как-то за столом.

Денег у них ни куры, ни петухи не клюют. Имеют «Москвича», катер для рыбной ловли и полное охотничье снаряжение в двух комплектах. Детей бог не дал.

Мара высокая, огромная, стрижется коротко, при ходьбе размахивает руками, как гренадер. Как и муж, очень любит покушать и поговорить про любовь (как то, так и другое она считает принадлежностью одних лишь рослых и телесно развитых людей). Обожает итальянские фильмы. Из спортивных передач смотрит метание молота, штангу и бокс (тяжелый вес). Прыжков, бега и хоккея не любит. Фигурного катания — тоже. При всех нас часто сокрушается, что бог обидел ее мужа силой (!) и тот не может отнести ее после супружеских ласк обратно в постель, как подобает настоящему мужчине и рыцарю (они спят в разных комнатах). На внутренней стороне запястья у нее маленькая наколка: угловатая синенькая буква «С» с точкой.

Серж — во всем как его жена. Я их иногда не различаю. Он больше молчит, жует губами и вслух себя никак не заявляет. Лишь хлопает своими короткими злыми ресницами, щелкает тесным браслетом часов (носит на правой руке) и влюбленно смотрит на жену. Мара у него интеллектуальный представитель.

Несмотря на возраст, они совершенные дети. Читают детские книжки, любят срезаться друг с другом в лото и в общем верят, что мир таков, каким его изображают газеты. У Сержа тоже наколка — буква «М». Он сделал ее в благодарность Маре.

Своего у Сержа, по-моему, только пощелкиванье пальцами. Зато этим пощелкиваньем он овладел в совершенстве. Все сложные переживания Сержа умещаются в этом нехитром жесте. Как сказала бы Мара, они (пальцы) передают «всю гамму его чувств»:

— Мара, э-э-э… — щелчок, — у нас сегодня какой день недели — вторник или четверг?

— Четверг, милый, четверг. Скоро выходной.

Или (просительно):

— Что сегодня будет на наш ужин, Мара? — Щелчок. — Хорошо бы нашей ботвиньи, Мара…

— Что-нибудь придумаем, дорогой. А где я возьму тебе зимой крапивы?

Или когда сердит:

— Ты, Мара, мне это… смотри, Мара! — Троекратный разгневанный щелчок. — Я вам не позволю нарушать наш двенадцатилетний брак!

Несмотря на свою несловоохотливость, этот краснобай так тщательно и долго строит фразу, так уснащает ее ненужными уточнениями, что становится смешно: «день недели», «наш ужин», «наш двенадцатилетний брак». Как-то ему с его краснобайством приходится на производстве? Он ведь хозяйственник. А без языка хозяйственнику — ни шагу.

— Серж, голуба, — осаждает своего речистого голубя Мара, — опять эти пошлые жесты…

Тогда Серж смущается и прячет руку в карман. Там уж, я думаю, он дает волю своим разгневанным пальцам: на лице его отражается буря.

Когда мы собираемся праздновать, деньги, всегда очень заблаговременно, приносит Серж. Насилу втащив его в комнату и поскучав с ним приличных полчаса, я наконец узнаю о цели его визита. Смущаясь, Серж произносит:

— Э-э-э, старик… Вот, Мара велела передать вам на наш праздник… — И он сует мне в руки горсть мятых бумажек и выскакивает на площадку.

— Да отчего же так много, Серж? — деланно удивляюсь я вдогонку, пряча деньги в карман.

Серж сильно краснеет, и раздается целая серия его выразительных пощелкиваний. Он в сильном замешательстве.

— Ну, ты ведь знаешь, старик… Словом, двойную норму. — И он, забыв, что у нас лифт, шумно свергается вниз.

Покушать они оба любят, едят много и сосредоточенно и поэтому деньги на наши складчины всегда вносят за четверых. Все сначала протестовали, но совершенно неуправляемый аппетит обоих супругов не однажды приводил к недоразумениям. Почему мы наконец и согласились. С середины вечера, бывало, уже нечего поставить на стол…

Где их Алиса взяла — не помню. Кажется, делала какую-то газетную зарисовку о Маре — передовике сферы обслуживания. Позвала их в дом. За эту неразборчивость в знакомствах я не однажды уже устраивал Алисе выволочку, но здесь промолчал. Думал, что Мара просто нужна Алисе ради ее каких-то там женских дел — та ведь все может в своем универмаге (признаться, я и сам подумывал тогда о хороших кистях и красках). Думал даже, что и писала-то Алиса о Маре ради этой нехитрой цели. Но я ошибся. В чем, в чем, а в этом Алиса проявила безукоризненный вкус. Никогда она у Мары ничего не просила — ни для себя, ни для меня, а Мара, надо сказать к ее чести, не предлагала. Просто они привязались к нашему дому, к нашей собаке, к Алисе. Они были как дети — привязчивы и чутки. Все-таки я как-то недопонимал их. Не мог их сложить в окончательный узор. Но когда однажды на охоте (они взяли нас с собой ради нашей собаки — любили побегать с ней по лесу) Мара залихватски вскинула ружье и по-мужски, твердо повела за целью и выстрелила, а за ней — Серж (он все делал  п о с л е, такая уж у него была натура), и Мара досадливо поморщилась на себя и на него: «Мазилы!» — и оглянулась на меня, а я все возился с патроном, не умея вставить его в патронник, и заряд наконец, просыпался — вылетел пыж, — я узнал, что они никогда и не заряжали патронов свинцом, а били влет холостыми, ради азарта, грома, пальбы — и никогда не убили ни зверушки. Странно, что об этом я не догадался сам: хотя ели они много, но ведь были вегетарианцы и сыроеды, — вот когда выписался их окончательный портрет.