Что-то будет завтра… Этой милой Людмиле до того стало печально, что захотелось расплакаться так, чтобы услышали звёзды.
А звёзды уже отчаялись ждать, что она взглянет на них, и потихоньку, одна за другой, стали гаснуть…
Эта милая Людмила переборола желание расплакаться, вернулась в домик и на раздеваясь легла на раскладушку поверх одеяла.
Не спалось… Надо было решить, что же делать утром. Если тётечка расхворается, ясно: поход сорвется. А если он сорвется завтра, то может не состояться вообще, потому что появится милиция или папаша Голгофы. А уйти надо до их приезда…
Ведь как надо, как необходимо Голгофе посидеть у костра под звёздным небом, и чтобы звёзд было много-много-много, и чтобы одна другой — ярче. Так и бывает, когда очень захочешь поговорить со звёздами. Они отзывчивы, как дети…
И странно, нелепо, глупо, в конце концов просто возмутительно, что многодневный поход срывает какой-то препротивнейший кот!
А если взять его с собой, как запланированную дополнительную трудность? Тогда тётечка наверняка забыла бы все свои возражения.
Нет, нет, человек она очень принципиальный. Увы, всё-таки кот срывает поход!
Конечно, эта милая Людмила несколько преувеличивала значение Кошмара, но зато и не преуменьшала, что было бы гораздо ошибочнее. Кот лишь усложнил и без того сложные обстоятельства. Если тётечка расхворается, то именно из-за него.
Тут она вспомнила, как угощала голодного Пантю, как тот почему-то зарыдал и убежал, и вот от такого воспоминания ей сразу стало приятнее, и она сразу уснула — провалилась в сон.
Но спала она неспокойно, видела много обрывочных, мелькающих снов:
Кошмар съел у неё удилища,
Пантя хотел съесть Кошмара,
тётечка гналась за убегающей Голгофой в милицейской машине с дико воющей сиреной,
Герка сломал обе руки и обе ноги,
дед Игнатий Савельевич плясал вприсядку и пел «Главное, ребята, сердцем не стареть!»,
Юрий Алексеевич Гагарин улыбался ей радостно и ободряюще, шутливо грозил пальцем, что-то говорил, но она никак не могла расслышать…
И последним сном было
чёрное небо с несколькими печальными звёздочками…
Резко сев на раскладушке, ещё не проснувшись окончательно, эта милая Людмила почувствовала что-то недоброе, проснулась, увидела, что спала в одежде, вспомнила вчерашние события, быстро вскочила и бросилась в комнатку тёти Ариадны Аркадьевны.
На часах было ровно семь, а в комнатке, да и во всём домике, никого не было — ни тётечки, ни её архипрожорливого любимца-проходимца.
А с улицы раздался встревоженный голос деда Игнатия Савельевича:
— Людмилушка! Голгофы-то нигде нету! Нету нигде Голгофы-то, Людмилушка!
ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА
Если вы спросите меня, уважаемые читатели…
Увлеченные своими пусть пока ещё немногими радостями и не более того многочисленными, часто неожиданными заботами, главные действующие лица нашего повествования целый день не замечали, как за ними почти неотступно, что-то натужно соображая, следил злостный хулиган Пантелеймон Зыкин по прозвищу Пантя.
Он до того был захвачен подглядыванием (кстати, при возможности, конечно, и подслушиванием), что за целый день ни одному человеку не сделал ни одной пакости и даже не поймал ни одной мухи!
Получилось всё это случайно или потому, что Пантя вообще не привык думать над своими поступками. Просто делать ему, как всегда, было нечего, как всегда, он изнывал от одиночества и тунеядничествования да к тому же не терял надежды любым способом получить от Герки два рубля. И ещё он не собирался расставаться со своей сокровенной мечтой — наотбирать у малышей и у всех, кто его слабее, столько денег, чтобы после освобождения из школы не работать, а жить по-прежнему: делать людям пакости, мучить кошек и ловить мух.
И вот тут Пантя неожиданно, повторяю, увлекся подглядыванием за главными действующими лицами нашего повествования, так увлекся, что жить ему стало интересно.
Более того, важнее того, немыслимее — Панте захотелось жить именно так, как те, за кем он подглядывал, а при возможности и подслушивал. Он даже забыл сбегать домой перекусить чего-нибудь, а когда вспомнил, что пора бы поесть, и прибежал, мачехи дома не было. Ключа от квартиры ему не доверяли.
Мачеха работала в овощном киоске, куда изредка Пантю и пригонял голод. Она совала пасынку несколько яблочков, чёрствый пирожок, а при хорошем настроении (редчайший случай!) ещё и стакан томатного соку наливала. Вечерами, если он возвращался точно к приходу отца, кормили нормально, зато могли и не пустить ночевать: спать ложились рано, а Пантя любил слоняться по улицам допоздна.
Сегодня, когда он пришёл к овощному киоску, мачеха была глубоко не в духе и угостила его только советом:
— Где ночевал, там и кормись.
Ночевал Пантя в лесу, в шалашике, который оставили рыбаки. Еды, конечно, там никакой не было.
Однако к голоду Пантя был привычный, отобрал у одной девчонки баранку, ну и пообедал, так сказать.
Он напрочь забыл (кроме случая с баранкой), что является злостным хулиганом, что в его обязанности входит издеваться хотя бы над мухами. Подглядывая и подслушивая, Пантя вроде бы сам интересно жил, а не просто глазел со стороны. Временами ему даже казалось, что он именно сам совершает интересные дела и готовится к новым, ещё более интересным.
Но чем ближе было к вечеру, чем сильнее ему хотелось есть, тем неотвязнее росло в Панте желание, чтобы этот день никогда не кончался, даже если бы ему пришлось умереть с голоду.
Ведь подглядывал и подслушивал он абсолютно бескорыстно, без всякого доброго или злого умысла. Просто впервые он не страдал от одиночества и безделья.
А вот когда тётя Ариадна Аркадьевна неумышленно, но довольно сильно стукнула его по лбу калиткой, он убежал, запутался в веревке, то сразу сообразил, что такой день больше никогда не повторится, что завтра всё станет на свои прежние места в его нудной и бесполезной жизни. И, запутавшись в веревке, он уже ощутил себя прежним — злостным хулиганом Пантелеймоном Зыкиным по прозвищу Пантя.
И когда появилась эта милая Людмила, он уже вспомнил о своей привычке обижать маленьких, которые его очень боялись. А тут, опутавшись в темноте веревкой, Пантя сам в достаточной степени испугался. Зато махонькая — муха по сравнению с ним, верзилой! — девочка не только не боялась его, а ещё и разговаривала с ним, будто учительница.
Поэтому опять Пантя на какое-то время перестал быть Пантей. Он вдруг с удивлением ощутил, что подчиняется ей, СЛУШАЕТСЯ её; а ведь, как вы помните, уважаемые читатели, до сих пор он никого не слушался. Вот и растерялся, бедный, от такого необычного своего собственного поведения. Когда же эта милая Людмила принесла ему большой кусок пирога и немало колбасы, Пантя, между нами говоря, совершенно перестал соображать. Сейчас, если можно так выразиться, соображал, и очень здорово соображал его желудок. А его непропорционально маленькая голова была пока полностью освобождена от своих прямых и главных обязанностей. Пока голова ему требовалась лишь постольку, поскольку в ней находился рот.
И если эта милая Людмила опасалась, что Пантя подавится, то он, слыша её встревоженный голос, но не понимая смысла слов, неожиданно и с большим испугом ощутил, что у него в груди что-то забилось, и от этого он вдруг зарыдал. И не головой, а сердцем, о свойствах которого он раньше и не подозревал, Пантя испытал неведомое ему доселе чувство глубокой благодарности. А так как всё это было ему предельно непонятно, то он совсем испугался, и оттого, что рыдает, зарыдал ещё сильнее и убежал.
Он бежал, рыдал и ел, вернее, так: бежал и рыдал, потом ненадолго останавливался, быстро-быстро-быстро проглатывал несколько кусков и снова бежал и рыдал — до тех пор, пока всё не съел. Тут и рыдания тоже окончились. Тут и понемногу заработала в меру своих способностей маленькая голова. Она изо всех сил старалась сообразить, что же произошло с её владельцем. Он, который всю жизнь заставлял рыдать других, он, от безобразий которого рыдали бы даже мухи, если бы обладали таким свойством, рыдал сам — да как громко, да как долго! Голове было больно вспоминать, до чего сильно она сотрясалась от рыданий её владельца.