Мне, откровенно говоря, даже немного обидно стало. Выходит, вроде бы я напрасно старался. Но, конечно, обида очень скоро исчезла. Так эта история и кончилась: я научился делать злосчастное упражнение, а Смородин скоро стал ничуть не слабее других солдат в моём отделении.

С тех пор прошло немало времени.

Как-то остались мы вдвоём со Смородиным в классе после самоподготовки, и я его спрашиваю:

– Скажите, Смородин, почему это у вас так отношение к физкультуре изменилось?

Он улыбнулся и отвечает:

– Сядьте, товарищ младший сержант, на минутку на моё место. Так точно – вот здесь, возле окна. Видите?

Сел я, взглянул в окно и вдруг… брусья! В просвет между казармой и забором видны брусья.

Так вот оно что! А я-то тогда думал, что меня никто не видит…

Солдатская каша

Ручаюсь, в каждой роте наверняка отыщется свой запевала, заводила, остряк, мастер на все руки – и песню спеть, и на гитаре сыграть, и весёлую историю рассказать – не может рота жить без такого человека. И свой ротный художник тоже найдётся в каждой роте. И силач свой – штангист или борец, своя гордость, своя знаменитость, чемпион ротный – тоже обязательно обнаружится.

Но в той же роте непременно есть и свой неудачник, некий козёл отпущения, на долю которого вечно достаются насмешки и наряды вне очереди.

Был такой человек и в третьей роте.

И фамилия у него была очень подходящая для подобного характера – Уточкин. Миша Уточкин. Ему скажут: "Сбегай", и он бежит, скажут: "Принеси", и он приносит, хотя те, кто говорил ему так, были такими же, как и он, рядовыми солдатами и, конечно, никакого права командовать Уточкиным не имели. А ещё посмеивались потом над ним же: тюхтя, тихоня, маменькин сынок. Причём Миша Уточкин был и не слабее и не глупее других, просто тихий, послушный, безответный, что называется, человек.

История, которую я хочу рассказать, произошла с Мишей Уточкиным зимой во время больших учений, когда нас перебрасывали по железной дороге в район сосредоточения.

Вторые сутки тряслись солдаты в теплушках. Несколько часов подряд эшелон шёл не останавливаясь. Уже наступило время ужина, уже солдатский аппетит давал себя знать, а колёса вагонов всё выстукивали и выстукивали свою песню.

Солдаты с нетерпением выглядывали в дверь теплушки, подставляли лица ледяному ветру, ждали станцию. А некоторые уже вынули котелки и ложки.

Но прошёл ещё час, прежде чем эшелон наконец затормозил на каком-то маленьком полустанке. И как только вагон остановился, солдаты сразу зашумели, стали спорить, кому бежать за кашей. И конечно, кто-то сказал:

– Пусть Уточкин сбегает…

И тогда все столпились возле Уточкина и заговорили разом.

– Ну, давай, давай, Уточкин, беги, – торопили его солдаты.- Одна нога здесь, другая – там. Ты же у нас спортсмен, что тебе стоит! Сколько людей спасёшь от голодной смерти – сам подумай! Сам Министр обороны тебе благодарность объявит! Ну, беги!

– Так приказа ещё не было… – нерешительно возражал Уточкин.

– Ну да, не было! Вон из других вагонов уже побежали! Беги, беги, Уточкин!

Все уговаривали Уточкина, а сержант Караваев, который был старшим в вагоне, делал вид, что ничего не слышит, потому что, конечно, не положено без разрешения начальника эшелона выскакивать из вагона, но сержант тоже был голоден. "А может быть, – говорил он себе, – и разрешение уже есть, только до нас ещё не дошло…"

Уточкин послушно натянул шинель, взял большой плоский термос с лямками, который надевался за спину, точно ранец, выпрыгнул из теплушки и побежал к вагону, где размещалась походная кухня.

Он благополучно добрался до этого вагона и, терпеливо выслушав наставительную воркотню повара, получил овсяную кашу и хлеб и сахар и теперь уже с грузом заторопился обратно к своей теплушке.

Не остановись он на минуту, чтобы поправить крышку термоса, наверно, всё обошлось бы хорошо, без происшествий. Но он остановился.

И как раз в этот момент эшелон вдруг тронулся. Уточкин сначала даже не заметил этого, потому что, наклонившись, возился с термосом. Он только услышал, как лязгнули буфера. А когда поднял голову, вагоны уже медленно проплывали мимо него.

Ему надо было немедля подхватить термос и сунуть его в первый попавшийся вагон, а потом запрыгивать самому, но он на секунду растерялся, руки у него были заняты – в одной хлеб, в другой термос, а вагоны двигались всё быстрее и быстрее. Вот уже предпоследний вагон. Уточкин кинулся к нему, но двери теплушки как назло были закрыты. Ещё и тут он мог успеть вскочить на последнюю площадку, если бы оставил, бросил свой термос. Но как бросить такой прекрасный, такой новенький термос, к тому же наполненный горячей, только что сваренной овсяной кашей! Эта мысль даже и не промелькнула у него в голове.

А поезд уже удалялся, только светились в густых сумерках красные огоньки последнего вагона…

Уточкин стоял на насыпи и смотрел ему вслед, ещё не веря в то, что случилось. Всегда больше всего он опасался отстать от эшелона, всегда послушно забирался в вагон одним из первых, едва только раздавалась команда: "По вагонам!" И вот – на тебе!

Ещё оставалась надежда, что солдаты там, в вагоне, всполошатся, поднимут тревогу, и тогда эшелон остановят. Но потом Уточкин сообразил: конечно же, они уверены, что он успел заскочить в какой-нибудь другой вагон и на следующей остановке как ни в чём не бывало явится к ним – так что шуметь, поднимать переполох совершенно ни к чему – только наживёшь лишние неприятности, только попадёт потом от начальства за то, что без команды отправился Уточкин за кашей. Так что, ясное дело, они сидят сейчас и помалкивают и ждут его. И не подозревают, что он стоит одиноко на этом несчастном полустанке и смотрит вслед поезду…

Впрочем, надо было что-то предпринимать. Не торчать же вечно на пустынной платформе!

Уточкин разыскал дежурную железнодорожницу, и она рассказала ему, что ближайший поезд, который останавливается здесь, будет только утром и что до следующей большой станции отсюда ровно шестнадцать километров.

– И как это тебя угораздило, парень? – сочувственно сказала она.

Только этого сочувствия ему сейчас и не хватало! Он и так винил себя за то, что отстал от поезда и оставил солдат без ужина, и отлично представлял, как встретят теперь его товарищи. Насмешки, остроты уже звучали в его ушах.

– Ночуй здесь, – сказала женщина. – Делать нечего, завтра догонишь.

– Нет, нет, – торопливо сказал Уточкин. – Нет.

Он уже прикинул в уме: шестнадцать километров – это примерно три часа. А там на станции он разыщет коменданта, и комендант поможет ему догнать эшелон. Всё лучше, чем томиться здесь до утра.

Он вскинул за спину злополучный термос и зашагал вдоль железной дороги.

Сначала идти было легко, но потом тяжесть термоса стала давать себя знать. Несколько раз Уточкин проваливался по колено в снег. Морозный ветер обжигал ему щёки. Конечно, за время солдатской службы Уточкину не раз приходилось совершать переходы и марш-броски в полной солдатской амуниции, и это было ничуть не легче, чем теперь тащить кашу. Но одно дело – бежать вместе со всеми, а совсем другое – брести вот так, одному. Да ещё знать, что впереди тебя ждут одни неприятности – нагоняй от начальства и упрёки товарищей.

От таких мыслей и термос с кашей становился тяжелей, и лямки нещадно врезались в плечи.

Дважды, обдав Уточкина снежной пылью, его обгоняли составы, и Уточкин с завистью смотрел им вслед.

Сколько же он будет тащиться с этой кашей?… Ну, хорошо, доберётся он до станции, а эшелон наверняка уже ушёл – и что дальше? Догонять на попутных? И всё с кашей?… Глупо, в конце концов…

А как легко будет идти, если…