Может, так на самом деле и не показывали. Скорее всего даже не показывали. Выплатили сукиному сыну, шельме, сволочи будто бы отданное за корову, подклеили к соответствующему счету припасенную им бумажку с крестиком — и не морочь голову, старая ведьма! Еще, должно быть, на конференции — утренней беседе с учителями и надзирателями училища — Зорич, как главный директор, поблагодарил расторопного интенданта. Вот, мол, образец преданности службе — не пожалел человек собственных денег, лишь бы не нарушался в училище порядок. Мог даже подкрепить свою благодарность щедрой наградой. Зорич, он таков — пусть в хозяйстве кавардак, что даже нечем кормить воспитанников в училище, а все равно будет держаться по-королевски — пировать, устраивать балы, раздавать подарки…

Ах, Зорич, Зорич! Намылить бы тебе шею, снять бы штаны. За то, что легкомысленный павлин. За то, что привольно возле тебя проходимцам. Да накажи тебя — угодишь тоже проходимцу. Еще большему. Кутайсову…

Все-таки первым движением было — немедленно увидеться с Зоричем. Напомнить ему, что помещик как-никак отец своим крестьянам. Строгий и справедливый. Что, наконец, существует старый закон, согласно которому за каждого крепостного, ставшего нищим, хозяин его платит штраф. Чтобы стало Зоричу стыдно. Чтобы в гневе позвал он конторских служащих. Чтобы…

Гаврила Романович даже сел за стол — записать кое-что для беседы. Даже подвинул поближе перо, полез в ящик за тетрадью… И отодвинул перо на место, к чернильнице. И хмуро поднял на женщину вдруг потяжелевшие, вдруг ставшие азиатскими глаза (не оскудела в жилах российского вельможи и пиита Державина кровь далекого предка мурзы Абрагима!).

Пакет фельдъегеря лежал в ящике на тетради. И он обжег Державину руку. Разговор с Семеном Гавриловичем представился вдруг в ином свете, чем минуту назад. Стало ясно — еще надвое бабушка гадала, устыдится ли, прогневается ли на конторщиков спесивый Зорич. Может, наоборот, прогневается на Державина. Что превышает свои полномочия. Что принял-таки жалобу от крепостной. Пусть не на самого помещика — на его доверенного. Все равно не позволено это крестьянам. Все равно не выслушивать надлежит того, кто жалуется, а отдавать хозяину. Чтобы наказал. Плетьми или каторгой — какая будет на то его, хозяина, воля…

Еще мелькнуло в голове на какое-то мгновение: он поможет обиженной женщине, никакой жалобы от нее не принимая. Он просто даст ей денег на корову. Те самые семь червонцев. Что для него семь червонцев? Мелочь на свечи, не больше. А для нее? Да за нее саму вместе со внуком никто не заплатит семидесяти рублей! Даже при нынешних безбожных ценах. Сколько сейчас стоит крепостная женщина? Должно быть, ассигнациями рублей восемьдесят-девяносто. И какая женщина — молодая, крутобокая девка, не чета этой…

И вновь потянулась рука к ящику. К иному, что пониже. Где заперт был кошель с деньгами. Вместительный, дорожный… Да снова встала перед глазами затейливая вязь генерал-прокурорского письма (ничего не скажешь — старательные у светлейшего князя Лопухина канцеляристы!). Представилось — дал он женщине деньги. Представилось — одуревшая от счастья, приводит она во двор — если есть у нее еще двор — корову. И представилось — не проходит и дня, как гудят об этой новости окрестные деревни, вся округа. Уже не только гайдуки Зорича — солдаты не смогут сдержать холопов, прущих с наболевшим к справедливому, доброму цареву посланнику. Начинается… Бр-р-р! Гаврилу Романовича точно передергивает…

Сенатор, тайный советник, вельможа, богатый крепостник побеждает чуткого человека и поэта. С чем пришла женщина, с тем и уходит. Только с бумажным рублем в руке на гостинец внуку и сердечным советом — все-таки обратиться со своей обидой к барину. Каждый барин своим крестьянам — благодетель…

5

Однако ж Зорич обо всем об этом не знает. Ни о содержании полученного ревизором пакета. Ни о настроении Гаврилы Романовича. Ни об отношении его к царскому поручению вообще.

Не успокаивало, что с Державиным они старинные добрые приятели. Что толстяк Живокини, выезжая с хозяйскими хлопотами в Петербург, прихватывал, по обыкновению, в сундуке с презентами близким Семену Гавриловичу петербуржцам то да се и для Гаврилы Романовича — рулон шелка, линобатиста, кисеи, замши, кож или чего другого из изделий шкловской экономии. Что и самого его по-дружески Гаврила Романович в свой дом на Фонтанке приглашал — и сколько раз обедал и ужинал в том доме Семен Гаврилович, слушал на журфиксах пиесы и самого хозяина, и литераторов, друзей его.

Очень уж много доходило до Зорича слухов о служебном рвении Гаврилы Романовича. О том, как назначенный статс-секретарем императрицы, надоедал он покойнице — носил читать ей кипы скучных бумаг, вместо того чтобы ласкать ее слух высокой поэзией. О том, как словно в укоризну другим сенаторам, ездит в сенат и работает там даже в воскресенья и праздники.

Доходило, конечно, и то, что между Державиным и Кутайсовым будто пробежала черная кошка. Кому другому этого было бы достаточно, чтобы кое-что почувствовать, понять, предвидеть. Кому другому, но не Семену Гавриловичу. Что тут поделаешь — всегда он был тугодумом. Во время оно по сей причине и фавор у венценосицы утратил. Приметила сама, да и соперники ревнивые подсказали, что, кроме высоченного роста, горячего взгляда да воинской отваги, никаких достоинств у Зорича нет. А Екатерине — был у нее такой бабий каприз! — нравились в мужчинах еще и ум, образованность, остроумие.

Самое же главное, очень уж это гадко — стареть. Несколько лет назад и на большие неприятности Зорич не обращал внимания. Случился однажды в хоромах пожар. Ценностей сгорело — не счесть. Прискакал в Могилев с этой вестью курьер — Зорич пировал в тот момент у губернатора. Подбежал к Семену Гавриловичу в зале, где гости приседали в менуэте. Так только рассердился на него Зорич, что явился не вовремя. А сам как танцевал с губернаторской дочкой, так танцевать и продолжал.

Ныне же словно другой в Шклове хозяин. Действительно переменился с годами? Или просто неуютно стало Зоричу на свете после того, как попал в немилость и к новому императору — Павлу? Ах, ваше величество, поклон вам низкий за то, что, оказавшись на престоле, вспомнили о шкловском изгнаннике — назначили шефом Изюмского полка, произвели в генерал-лейтенанты. Только всем известно — не может Семен Гаврилович отличить, где собственные деньги, а где казенные, когда попадают они в руки. Зачем же было так яростно на это гневаться? Прогнали назад в имение, в Шклов, и квиты!..

Гадко, не по себе Зоричу, однако ищет он компании Державина, виновато ловит его взгляд. Он — такой всемогущий прежде при дворе. Он, кто тщеславно называет свое имение графством, хотя графского титула не имеет. Он — долгие годы высокомерный даже с губернаторами и пока что ровня все-таки Державину, хотя и приехал тот в Шклов царским ревизором.

И когда после завтрака, после короткого променада берегом Днепра, пришли они оба — Державин и Зорич — на репетицию в театр, балетмейстер Мариадини сразу догадался, что к чему. Ничего будто бы особенного не случилось — Зорич приводил гостей на занятия своего балета нередко. Как приводил их, бывало, в физический кабинет благородного училища, — любимой там потехой было запустить в электрическую машину ток, когда какой-нибудь ротозей из не очень важных начинал ее трогать. Однако длинноногому, поджарому, в сетке морщин на лице, с белой косынкой на желтоватой лысине синьору Мариадини достаточно было услышать, как звучит голос хозяина, чтобы сообразить, как ему, Мариадини, следует держаться. Взмахом руки он останавливает музыкантов, останавливает стайку дансерок на сцене, пронзительным фальцетом приказывает им «рипоза» — отдохнуть, и на смеси русского, итальянского, французского и немецкого языков приветствует высокого гостя своего уважаемого сюзерена. Слово «сюзерен» он произносит так, чтобы оно и не было принято всерьез, и в то же время польстило Зоричу.