- Ну-с… вы и после этого будете утверждать, что вы иранский крестьянин из Мазандерана? Бросьте дурачиться, лучше сознайтесь, что вы дезертир Стив Норман, и мы сегодня же передадим вас американцам! У нас хватает своих дел, чтобы еще возиться с бежавшими от союзников музыкантами, - махнув рукой, устало сказал следователь.

По уже успевшему обрасти рыжеватой щетиной лицу «иранца» пробежала еле заметная усмешка.

- Что делать? - поднимаясь со стула, вздохнул он. - Да, я - Стив Норман, капельмейстер оркестра. Мне не повезло, - он махнул рукой, - передавайте меня генералу.

- Вот и отлично! - сказал следователь. - Сегодня же передадим. Теперь же спрашиваю просто из любопытства, если не хотите, можете не отвечать, это уже ваше дело, но объясните, зачем, из-за чего вы бежали от американцев? Может быть, как немец по рождению, не хотели быть в армии, воюющей с Германией?

- Ничего подобного! Я родился и вырос в Штатах и, хотя до войны не выезжал никуда дальше своего города, я был, есть и всегда буду американцем, а не «джерри»[30], будь они трижды прокляты! - с сердцем сказал Норман.

- Еще один вопрос, - сказал следователь, - вы стопроцентный американец?

Арестованный молча кивнул головой.

- …Но тогда чем вы объясните, что все пуговицы на вашем белье, кстати сказать очень тонком, пришиты не по-американски, а совершенно по-европейски?..

- Не понимаю вас, - вперив на следователя округлившиеся глаза, пробормотал «Стив Норман».

- Очень просто! Как чистокровный, стопроцентный американец вы должны знать, как пришиваются во всей Америке, решительно во всей, от Канады и до Мексики, пуговицы…

- Вы шутите? - приподнимаясь, сказал Норман.

- Наоборот! Говорю вполне серьезно. Вы знаете, как пришиваются в Америке пуговицы?

- Не имею ни малейшего понятия. Я солдат, а не швейка и получаю готовое обмундирование.

- Вот именно! Если бы вы сейчас были одеты в военную американскую форму или в любой сшитый в Америке костюм, то все пуговицы были бы пришиты продольными стежками, а на вашем белье пуговицы пришиты крест-накрест, так, как шьют в Европе.

- Ну и что же из этого? Я мог белье купить здесь, в Тегеране.

- Сомнительно, чтобы американский капрал тратил деньги на дорогое белье. Ответьте тогда еще на последний вопрос. На второй день после вашего задержания и после этого на допросах несколько раз вы мне и обследовавшему вас доктору заявляли, что больны, что у вас высокая температура и что в камере, в которой вы находились, слишком жарко…

- Да… заявляю это и сейчас. У меня в то время была температура не менее тридцати семи с половиной градусов, а в камере и сейчас не менее двадцати пяти градусов жары. Разве я не имел права говорить об этом?

- Имели, но дело в том, что в Америке, как и во всех странах, где говорят на английском языке, принят термометр Фаренгейта, а не Цельсия, как у немцев и французов. И, если бы вы были американцем, вы никогда не назвали бы температуру по Цельсию.

- Так кто же я, по-вашему? - вскакивая с места, воскликнул «Норман».

- Фашист Отто Краузе, обер-штурмфюрер СС, диверсант и убийца, занимавший год назад пост товарища председателя смешанного ирано-германского торгового общества «Ковер-Экспорт», а на самом деле немецкий шпион, присланный сюда Гиммлером по согласованию с бывшим Шахом-Резою для руководства шпионско-диверсантскими группами, перебрасываемыми в советское Закавказье.

- Неправда, я - Стив Норман…

- …шпион, которого этим именем хотел кое-кто прикрыть и сохранить для своих целей.

- Вы не… можете этого… доказать, - ослабевшим голосом сказал «Норман».

- А нам и не надо доказывать, - ответил следователь. - Мы сегодня ответили вашему генералу, что дезертира капельмейстера Стива Нормана в нашей зоне не обнаружено, но что пытавшийся прикрыться этим именем фашист и убийца, военный преступник и шпион эсэсовец Отто Краузе нами захвачен на месте преступления при попытке взрыва тоннеля Фирузкух и отослан для суда в СССР. Сегодня вы будете вывезены в Россию, - вставая, сказал следователь. - Увести арестованного! - приказал он конвойным, даже не глядя на опустившего голову, потрясенного катастрофой Краузе.

Сегодня «большой день меджлиса», как говорят на своем журналистском жаргоне европейские и американские корреспонденты. Их здесь не менее пятидесяти человек: шведов, датчан, австралийцев, бразильцев, американцев, турок, французов, англичан, словом, представителей самых разнообразных газет мира.

«Большой день» - важное заседание меджлиса, на котором в присутствии шаха будет обсуждаться вопрос о вовлечении Ирана во вторую мировую войну и об объявлении им войны фашистской Германии.

Ничего существенного это заседание не решит, но для газетчиков с их шумихой и погоней за эффектными заголовками и статьями это действительно «большой день».

Зал меджлиса и его коридоры переполнены представителями всех иранских партий. На площади теснится сдерживаемый полицией народ. Европейцы в большом количестве заполнили ложи, отведенные для посольств и корреспондентов.

Я и генерал находимся в числе приглашенных гостей в одной из лож бельэтажа. Прямого отношения мы к этому событию не имеем, но и отказаться от посещения нельзя, тем более, что пригласительные именные билеты присланы незадолго до этого дня.

Пока довольно скучно. Я всматриваюсь в сидящих на скамьях депутатов. Перевожу взгляд на дипломатические ложи. В американской ложе советник посольства, атташе и генерал Шварцкопф, бывший начальник полиции штата Нью-Джерси, а ныне глава всей иранской жандармерии. За ними ложа, в которой сидит «советник» иранской армии генерал-майор Ридли, с ним на центральном месте сам Мильспо, окруженный группой офицеров.

Перевожу взор на богато убранную золотом и коврами шахскую ложу.

Красивое, худощавое, несколько равнодушное лицо молодого шаха выделяется на фоне полупустой ложи. За ним виднеется чья-то скрытая полумраком фигура.

Следующая ложа премьер-министра Кавама эс-Салтанэ. Породистое, с несколько насмешливым взглядом, утомленно-надменное лицо Кавама эс-Салтанэ.

За спиной Кавама видна голова министра иностранных дел Саеда.

В зале возникает шум. Большая часть депутатов встает и низко кланяется небольшому старичку, судя по одежде, духовному лицу. Американцы раздельно хлопают в ладоши. Это означает одобрение.

Старичок, не обращая внимания на возгласы и шум, спокойно и с достоинством проходит к трибуне.

- Это Кашани. Знаменитый великий мулла Ирана и ярый враг англичан. Сейчас он начнет громить их, - шепчет мне Крошкин.

Я смотрю на ложу корреспондентов. В ней мелькает красивое улыбающееся лицо мистрис Барк.

Мистрис Барк приветливо кивает головой и делает рукой приглашающий жест. Когда же она появилась здесь?

Шум стихает. Старичок молча и спокойно смотрит вперед. Становится тихо. Проходит минута, и Кашани говорит.

Голос его невелик, но тишина, хорошая акустика и отличная дикция позволяют прекрасно слышать его слова.

- Наша задача состоит из двух половин. Первая - это восстановить единство мусульман всего мира и спасти их от вовлечения в войну. Империалисты и колонизаторы разъединили нас, они пытаются втянуть в войну мусульманские государства. Германия тянет в огонь войны турок, а недавно хотела втянуть и нас. Англия и Америка против воли народов хотят поднять против немцев все арабские страны. А для чего? Как те, так и другие - колонизаторы и империалисты. И те, и другие не любят нас, они презирают нас, считают людьми второго сорта, и нам, понимая это, следует сказать и одним, и другим: «Воюйте сами, оставьте в покое нас, нашу землю и наши богатства».

Часть депутатов хлопает в ладоши, другие молча смотрят на оратора, третьи, озираясь, наблюдают за шахом и Кавамом. На губах премьера вялая полуулыбка, лицо шаха не выражает ничего. Генерал Мильспо, повернувшись вполоборота, слушает Шварцкопфа, что-то шепчущего ему.