Леонид Нетребо

ФЕРШТЕЙН, ИЛИ ВСЕМ ЗВЕЗДА

Дракон

Он сидел, откинувшись, смачно курил. Смотрел на меня сквозь дымчатые очки серьезно, внимательно.

Кивнул, приглашая садиться.

Очки мутные, из ноздрей дым. Весь угловато-горбатый и скрипуче-шуршащий (под ним старое кресло с потертой обивкой). Говорят, когда он освобождает от стекол свои глаза, то вид у него мирный. Однако некоторые студенты, очевидно, те, которым незнаком его безокулярный облик, называют главного факультетского начальника Драконом.

«Дракон» придвинул ко мне сигареты и пепельницу.

— Можете курить.

Я на всякий случай отказался. Не стоит кролику расслабляться перед… сказочным персонажем. Неизвестно, зачем вызван.

Декан глубоко затянулся, задержал дыхание, выдал из вспухших ноздрей тугие струйки дыма.

— Мне, товарищ студент, посчастливилось лично ознакомиться с вашим отчетом по практике. И вот что хочу спросить.

Пауза.

— Знаете ли вы, что такое КГБ?

И рассмеялся, запрокинув голову.

Он часто делает такие переходы-перекаты, об этом я тоже слышал. Причем неизвестно, чего эти перекаты сулят, к общечеловеческому добру они или к студенческой беде.

Я, конечно, тоже, из вежливости, ощерился. И потянулся за сигаретой, была не была. Тем более на халяву, — может, в последний раз.

Шутка, разумеется.

Я был в непугливом возрасте, поэтому просто задумался над философским вопросом: может ли быть у дракона и кролика одно общее счастье, чтобы одинаково, без притворства, повеселиться?

При условии, что оба курят, причем одновременно, хорошие сигареты, «Мальборо».

Наверное, северные заочники угостили факультетского босса, совмещавшего обязанности заведующего одной из кафедр.

Кстати, на тупых северных заочниках тогда зарабатывали и студенты-очники (в виде мелких денег за контрольные, чертежи и тому подобное), и преподаватели (в виде безобидных презентов — коньячок, болгарские сигареты, сушеная рыба).

Однако должен уточнить, что мы заочников-северян тупыми называли не за мозги, а единственно за уровень подготовки, понимая, что незнайками на сессиях их делала нелегкая северная доля. Проживая которую, они творили историю.

Прошу прощения. Если и далее в повествовании, надеюсь, простом как ситец, будут проскальзывать патетические нотки, то это исключительно возраст и высота лет. Тогда же, в действительности, все было проще и прозаичней, и «нормальные» студенты, вопреки расхожему мнению, ни паровозов, ни КГБ не боялись.

…Почти вся производственная программа для студентов в Тюменском Индустриальном Институте была «северная». Нас, «кадров», которым предстояло «решать всё», ковали именно для тюменского Севера, и этим определялся генеральный вектор практик, стройотрядов, последипломных распределений — на передний край нефтегазодобычи, лидером которой в семидесятых годах уже была Тюмень.

И вот в лето 1980-го, перед последним курсом, меня направили на производственную практику в один из городов нефтяного клондайка.

Я уже знал из собственного опыта, что лето на Севере бывает разное и переменчивое. Не приходится ни год на год, ни месяц на месяц, ни неделя на… и так далее.

Тот август оказался теплым и даже временами жарким. И ночи еще оставались светлыми, хотя и стремилась уже на убыль их очаровательная «белость».

Летний северный город эпохи освоения месторождений и строительства урбанизированных поселений, с многоэтажками и асфальтом, в окружении непроходимой тайги и болот, на отвоеванном у природы песчаном пятаке, — это сказка. Сказка с нескончаемым днем. Время суток, не имея часов, можно было определить по людям и собакам. Если на улице люди и собаки, значит, день. Если только собаки, следовательно, «ночь».

Клякса

Но собственно в городе я долго не задержался. Региональная нефтяная структура направила меня на передовую. Студенту-недоучке предстояло освоить заданную программой обучения соответствующую часть производственного процесса нефтеперекачивающей станции «Южный Балык», что в ста с лишним километрах от ближайшей цивилизации (если к цивилизации можно было относить тогдашние северные поселения с городским статусом).

Все дороги на Севере — романтические. Вертолетом до окрестностей Южного Балыка, попутка в виде ГТТ («гусеничный транспортер-тягач» — вездеход, «танк без пушки»).

Въехали на возвышенность, машинист вездехода заглушил двигатель, сошел вместе со мной на землю, «размяться». Забежал за свой танк, как за угол, пожурчал, покричал в небо: «Эх, хорошо!»

В промасленном комбинезоне и в танковом шлеме, с открытым улыбчивым лицом, он походил на космонавта Юрия Гагарина. Жестом вождя указал на огромные резервуары, огненно-лоснящиеся от вечернего солнца, — вон туда и иди, там твоя клякса, спросишь контору.

— Что за клякса? — спросил я.

— Остров невезения в океане есть, весь покрытый зеленью, абсолютно весь! — протараторил машинист. — Нормальный остров, сосны и болотА, а заблудишься — Гитлер капут, напрасно старушка ждет сына в Свердловск, ей скажут, она зарыдает. Далеко от дорог, дыра, клоака, у реки. Охота, рыбалка. Люди-дикари. Добрые внутри.

С философом все ясно, а кляксу разведаем сами. Я поправил рюкзак, собрался идти. Машинист остановил, как будто пожалел:

— Слышь, студент! Говорят, Высоцкий умер?..

Закурили. Присели на корягу. От хозяина вездехода пахло горючим, как от дальнобойщика с дизельной ракеты, призвездившейся на необитаемой планете. Мною все больше овладевали космические ассоциации. Это успокаивало, гасило тоску перед неизвестностью.

— Но это далеко, студент, а здесь… — машинист вздохнул. — Живи не расслабляйся. Недавно здесь человека застрелили.

Ага, добрые внутри.

— Кто?

— Кто-кто!.. — машинист усмехнулся, сплюнул. — Другой человек, конечно, вот кто. А кто еще. Не леший же и не гуманоид. Но это ладно. Главное, здесь сухой закон. Глав-но-е! Пьют поэтому всякую гадость. И по-черному. Каждый раз — как последний раз в жизни. А ты не пей, понял? Это главное. Я вот не пью. Торпеда зашита, как у… Говорят, его вся Москва хоронила. Истинно народный, ис-тин-но! Тем более тебе сюда не навечно. Потерпи, не умрешь ведь без пойла, правда?

— Правда, — ответил я и подумал: вот ведь правильный.

— Понял?

— Понял.

— И малинник вон, видишь? Возле малины тоже остерегайся, иди мимо, хоть и сладко, здесь медведи, это их ягода.

Последнюю фразу он выдал как-то уж слишком глубокомысленно. И подмигнул.

…Была пятница, конец рабочего дня. Возможно, поэтому оформление прошло быстро (все хотели домой).

Начальник предприятия подписал приказ.

Это был человек лет тридцати- тридцати пяти, среднего для Севера тех лет возраста. Как позже выяснилось, — москвич из «чуть ли не министерской семьи, а может быть, и министерской». Казалось бы, что такому делать у черта на куличках, неужели папа не устроит в теплое место? Однако такая картина была типичной для того времени. Высокопоставленные производственники намеренно посылали своих чад на передний край, дабы те приобрели хотя бы минимальный опыт в той области, в которой им предстояло руководить и делать карьеру. Плюс, разумеется, соответствующий стаж, подтвержденный записью в трудовой книжке. Все вместе и было тем паспортом, с которым не стыдно было посадить сына в главк или в министерство. Блат, конечно, блатом, но реверанс в сторону рабочего класса нужно было обозначить. Большинство из «золотой», как сейчас говорят, молодежи на Севере не задерживалось: год, два, ну три — и обратно в Москву, Ленинград или в Тюмень — в нефтегазовую столицу…

Это был «легковесный» контингент Севера. Настоящее их спокойно, будущее, хотя бы схематично, прорисовано, а нахождение на передовой имеет конкретный срок. К таким временным руководителям и временным инженерам реальные северяне относились соответствующим образом — снисходительно, но беззлобно, — понимая «игрушечность» и «понарошечность» северного статуса папиных ставленников. Лишь бы не совсем дурак и, тем более, не самодур!