— Ревнуешь?

В одно мгновение он оказался на кровати рядом с девушкой. Обнял, разворачивая к себе. Но когда уже собирался поцеловать ее и закончить тем внеурочную беседу, она отстранилась:

— К Эсее — нет.

Не было нужды спрашивать, что, а вернее, кого она имела в виду.

Отпустив Софи, Тьен перекатился на спину.

— Что она тебе сказала?

— Ничего, — проговорила девушка тихо. — Ты сказал. Только что.

Дурак, иначе и не назовешь.

Шла бы речь о какой-нибудь другой женщине, просто признал бы, не раскаиваясь: да, было, давно. Ему ведь, в конце концов, не интересно… руки чешутся, как подумает — не убить, так хоть сломать что-нибудь, физиономию расквасить, Анри этому безупречному и кто там еще был… если был… Но не спрашивает же? И не спросит…

А она спросила. Не прямо, но спросила. И ответить так, как ответил бы о любой другой, означало обмануть. Обеих.

— Лили — мой друг. Самый близкий друг, который появился у меня за эти годы. Кроме нее мало кто принимал участие в моей судьбе. Она многому меня научила, уберегла от многих ошибок. От боли. От сомнений. Альвы — по-своему целители, но лечат не тело, а душу. Вернее, душу через тело.

Он боялся, что Софи не поймет, но врать и оправдываться не хотел.

Пусть она задаст другой вопрос. Пусть спросит, любит ли он ее, нужен ли ему кто-нибудь кроме…

— Очень плохо было? — Софи осторожно, словно опасаясь, что ее прикосновения могут причинить боль, погладила его по плечу.

— Иногда.

— И часто приходилось… лечиться альвами?

— Нет, — он улыбнулся постановке вопроса, в котором остатки ревности скрыло под собой неподдельное сочувствие. — У меня было другое лекарство.

Вместо дальнейших объяснений притянул ее к себе и сжал в объятьях.

А она не спрашивала больше ни о чем и спустя несколько минут уже крепко спала, оставив позади самый безумный в своей жизни день…

Роза прижилась. Цветок из чужого мира с бархатными, почти черными лепестками.

Пустила корни. Впитала соки земли. Выпустила молодые побеги.

Через несколько дней вырастет в невысокий кустик и даст новые бутоны…

Как давно она не занималась этим. А ведь прежде любила возиться с цветами. Гордилась своим садом, чудесным даже для альвов. Домом, стены которого расписывала сама и оживляла рисунок, заставляя камень принимать объем и форму, превращаясь в причудливый барельеф. Рожденные ее кистью и магией цветы немногим уступали растущим в саду, птицы, казалось, вот-вот вспорхнут с ветвей и огласят округу пением, а насторожившая уши лань, заслышав незнакомые шаги, скроется среди подпирающих кронами крышу деревьев…

Сада больше нет. Она сама иссушила землю, убив все живое на ней. И дом… Он тоже был живым, а теперь с каменных цветов осыпались песком лепестки, и птицы потеряли крылья…

Но роза ведь прижилась.

И трава. Пусть будет хотя бы трава. Ветер носит семена, они лежат где-то в мертвой земле…

Она вольет отнятую когда-то силу в землю, оживив и ее, и крохотные зернышки, а потом…

…потом она поднимется и войдет в дом.

Не сегодня.

Завтра.

Или послезавтра.

У нее много времени.

Альвы живут долго. Так долго, что в некоторых мирах их считают бессмертными. Еще нескоро родная стихия примет ее, некуда спешить. Можно лежать на земле рядом с кустиком черной розы, слушать, как прорастают травы… возможно, деревца — ветер щедр на подарки…

А дом подождет. Он давно уже ждет, потерпит еще немного.

Она еще не готова переступить порог. Даже заглянуть в смотрящие на нее с укоризной очи-окна. Жмурится всякий раз, натыкаясь взглядом на их темную, угрюмую глубину. Прячется от отражений прошлого. Губы кусает, глотает слезы, заворачивается, как в покрывало, в теплую землю, глубже и глубже…

Хорошо, что рядом никого — лишь дом. Но дом и не такой ее видел, в последний раз, когда… А другим незачем.

Только кажется вдруг, что смотрит кто-то… не дом, кто-то еще… Как будто жалеет, как будто бы ей нужна его жалость… И обнимает с землей, и слезы снимает шершавыми губами с век… Баюкает…

Это сон. Сон, конечно же.

Она поспит под шорох поднимающихся трав. Успокоится. А потом откроет глаза и заглянет в душу дома… в свою душу, которую оставила здесь когда-то… И краски — это хорошие краски, они не должны были испортиться. Нужна лишь капелька силы и немного воды из протекающего в низине ручья…

Но после ей все равно надо будет вернуться. Она знает. Помнит. Ничего еще не закончилось…

После. Когда цветы на стенах опять расцветут…

Софи заворочалась, придвинулась поближе, обхватила обеими руками его плечо, словно опасаясь, что он снова уйдет.

— Где ты был? — пробормотала сонно.

— В саду, — не солгал он.

— И что там?

— Там все хорошо.

Глава 29

Хороший дом.

Генрих, проснувшись пораньше, обошел комнаты, кроме тех, что заняты были жильцами, и еще раз убедился: хороший. Не сравнить с тем, что достался ему когда-то от родителей и в котором жили они с Аллей, тот не дом был, а целый дворец: два этажа, библиотека, охотничья комната, музыкальная, бальный зал, в котором матушка еще устраивала приемы, а он все хотел переоборудовать под домашний музей, да так и не сподобился… Но, с другой стороны, там без прислуги не обойтись было, чужие люди сновали день-деньской туда-сюда, незаметные вроде бы, но и незаменимые: горничные, кухарки, печники, садовников аж трое, грум при конюшне, а с ним мальчишка-помощник, еще народ какой-то — он и не помнил всех. А здесь — только свои, семья. Тихо, уютно. Самое то, чтобы старость встретить, ведь она, старость, разгадала уже на долгие годы отсрочивший ее приход обман Дивного мира и вознамерилась взять реванш…

Захватив вчерашние газеты, Лэйд выбрался на террасу. Присел в плетенное кресло.

Может, это альва виновата? Заявилась, чуть ли не за шкирку вытащила из кровати и из тоски. Сказала: «Если тебе еще нужен сын, это — твой последний шанс». Правильно, по сути, сказала. И сын ему нужен, и он сыну вроде как пригодился, и отношения всего в какой-то час наладились, потому что люди ценят, когда к ним с душой, и чтобы поддержать и в печали, и в радости, а Этьен хоть немного, но человек… Но может Лили еще что-то сделала? Чары свои альвийские на него навела, что он успокоился, на Этьена сердиться перестал, и настроение сделалось такое благостное, что тянет всем вокруг раздавать симпатии.

Хотя Софи, и правда, девушка милая. Для Этьена — так даже слишком. Лэйд редко задумывался о том, что однажды сын женится, но когда такое случалось, представлял рядом с ним женщину иного типа. Более яркую, и внешностью, и характером. Чтобы ему под стать. А тихую, скромную девочку он, казалось, раздавит походя… Но нет, не раздавит. И другому никому не позволит. Достаточно понаблюдать, как он глядит на нее, как говорит, как спешит угадать каждое желание, а сам тем временем ревниво стреляет глазами по сторонам, не вознамерился ли кто покуситься на его сокровище.

Тогда Генрих вспоминал Аллей. С нежностью, с грустью. С обидой. Никогда он не мог бы так, чтобы, значит, моя и ничья больше. И она… Не смотрела она на него так, не улыбалась так, не касалась будто бы невзначай…

А еще Лэйду нравилось, как Софи обращается к его сыну. Тьен. Давнее, забывшееся почти. Ласковый, веселый мальчуган — любимец всех обитателей поместья, мамин маленький проказник. Генрих помнил имя, которым представлялся тот забавный малыш, но ему и в голову не пришло бы назвать так третьего шеара Итериана. Зря, наверное…

В газете не нашлось ничего интересного, и он отложил их. Любовался утренним садом. Слушал птиц и отдаленный гул машин. Размышлял.

За этим занятием пропустил момент, когда оказался не один на террасе.

— Доброе утро! — раздался над ухом звонкий голосок. — Вы тоже уже встали? Я всегда рано просыпаюсь, даже раньше Софи.

— Доброе-доброе, — с улыбкой приветствовал археолог девочку.