Механик вдруг смотрит на меня, поднимается и говорит.

— Покажи, где эсэсман.

Мы выпрыгиваем из машины, и через десяток шагов я молча показываю ему на стенку и кучу кирпича. Механик перелезает через кирпич, я остаюсь за стеной, но вижу, как он замирает и внимательно смотрит на эсэсовца. Тот, должно быть, уже мертв, не слышно ни звука. Механик, нагнув голову, неотрывно смотрит вниз. Неподалеку в развалинах, там, где мелькают ушанки пехоты, грубый, хриплый голос твердит кому-то: «Я ж тебе говорил. Я ж говорил, говорил…» Механик нагибается, я встаю на кирпичи и вижу, что он расстегивает на эсэсовце ворот пятнистой куртки, резко отдергивает его и смотрит на воротник и погон. Погон витой, майорский. Механик выпрямляется, быстро перелезает через груду кирпича, и мы молча идем к машине.

Рядом с машиной из-под щебня и мусора торчит водяная колонка с погнутым качком.

— Качни, — говорит механик.

Вода пошла, и он, присев, моет руки. Я изредка нажимаю ногой на качок, смотрю на сильную струю воды: она разбивается о маслянисто-серые руки механика и разлетается во все стороны серебристыми бисеринками. Он медленными, однообразными движениями трет руки и смотрит прямо перед собой в одну точку.

В машине механик снова закуривает, затягивается со свистом несколько раз, неожиданно хмыкает и говорит:

— Не думал этот штурбанчик,[6] что так все обернется. Ох, не думал. Не предполагал. Ну никак не предусматривал! Такая у него обиженная морда была! Не так, видишь ли, все вышло, как ему думалось. Не поняли мы его.

— Он что, офицер? — спрашивает лейтенант.

— Кастовый. Шрам у него через щеку. Такие не только всех нас за дерьмо считали, но и на своих-то через губу смотрели. Повидал я их в то лето. Рукава закатаны, у офицеров фуражечки заломлены. Фасону-то, фасону! Как будто и действительно они какие-то особенные. Не из мяса и костей. И ведь каждая сволочь надеялась выжить. Каждый думал: раз он особенный, то его… всякое такое не коснется. Ничего, подыхали и тогда здорово! А пищали громче наших! — Коля глубоко затягивается папироской и смотрит на свой сапог, порванный на сгибе.

— В штабе нам говорили, что где-то здесь против нас действует особый батальон из охранных отрядов Гитлера. Отборные эсэсовцы. Двухметровые, — говорит лейтенант Гриша.

— Окоротили двухметрового. Подох в соплях. Суперменш… — Механик крепко матерится и снова затягивается папироской.

5

Яркий, солнечный день. Красивы на горизонте светлые домики под красной черепицей, выпуклые коричневые прямоугольники полей, ровная светлая дорога. Солнце мягкое, нежное, март, а снега нигде не видать. В Германии мы. Это у нас на Волге в начале марта мы вовсю еще гоняли на коньках. До войны. Хорошо было вечерами на городском катке! Желтые пятна огромных лампочек на сероватом тающем льду, музыка… и этот тихий вальс из фильма «Под крышами Парижа». Он всегда звучал последним, звучал все тише и тише, и на катке по одной гасли огромные желтые лампочки… И она, Нина, в синем лыжном костюме с белым шелковым шарфиком…

Наша колонна шла-шла и остановилась. Впереди танки, самоходки и грузовики сгрудились в два ряда. И на дороге появляется длинная колонна пленных. Мы все четверо высунулись из-за брони и смотрим на них. Справа, слева, на всех машинах стоят неподвижные черновато-масляные фигуры, все молча смотрят на пленных.

Видели мы разок или два немцев, бегущих на нашу машину с «фаустами», с автоматами. Существенный был вид: лица решительные, мужественные, пятнистая форма подогнана, каски надвинуты. Ну прямо как на тех плакатах, на которые мы уже насмотрелись в немецких городах.

У пленных, на которых мы смотрим теперь, вид иной. Они семенят по ту сторону кювета какой-то крысиной побежкой, засунув руки в карманы или спрятав в рукава, и почти все смотрят под ноги. Пятнистая форма на них висит и болтается — пояса, что ли, у них отобрали? — а те, кто в шинелях с большими черными воротниками, совсем уже смахивают на монашек в балахонах. Эти их лыжные шапки с длинными козырьками сидят у некоторых на ушах, у других напялены на нос и торчат лишь козырек да подбородок; много в толпе совсем молоденьких мальчишек с тонкими шейками, школьники, да и только. У них круглые глаза налиты слезами, они часто посматривают на нас, ждут, наверное, когда и кто их будет расстреливать. Много и стариков с ввалившимися щеками, крючконосых, но есть и верзилы-эсэсовцы, видно сразу, охранники Гитлера. Чего они здесь оказались? Эти смотрят только вниз и своей какой-то особой настороженностью больше всего и напоминают крыс.

Всех пленных сотня или больше, идут они редкой толпой без всякого строя, сзади метрах в семи вышагивают двое наших здоровенных парней в новеньких зеленых бушлатах и с новенькими автоматами за плечами.

Венька неотрывно смотрит на пленных и начинает сопеть. Сейчас что-то скажет. И он говорит протяжно:

— Неужели вот эти бабы и жгут наши машины?

Механик Коля резко поворачивается к нему:

— Это сейчас они такие смирные, а час назад… — Он не договаривает и смачно плюет через броню.

— С «фаустами» на нас и на танки посылают только штрафников, — говорит лейтенант Гриша.

— Откуда это известно, лейтенант? В нашем штабе, что ли, знают? — усмехается Коля. — Все они сейчас штрафники.

Вдруг справа от нас среди пленных раздались вскрики, и мы увидели там что-то похожее на драку. Закачались фигуры, взметнулись руки. Часть пленных отпрянула назад, остальные остановились. Один из конвоиров ринулся туда. Я вылез на крышу машины, встал у пушки и сверху увидел, как два наших офицера оттаскивают за плечи и руки от пленных нашего солдата. Вот они вытащили его из толпы, и все сразу успокоилось, затихло. Бежавший конвоир останавливается невдалеке от нас и, помахивая стволом автомата, покрикивает: «Марш-марш! Шнел-лер!» Пленные идут дальше, но все они тихо и коротко о чем-то переговариваются и с любопытством, а кто и с опаской поглядывают на офицеров и на стоящего между ними солдата. Он в сморщенной от дождей шапчонке, в обожженной понизу шинели, в обмотках и с автоматом за спиной. Солдат и офицеры тоже смотрят неотрывно на пленных, иных провожают взглядом.

— Эй, конвой! Что там было? — кричит лейтенант Гриша.

Парень оглядывается и, улыбаясь, в три прыжка подскакивает к нам:

— Так ведь опять Гитлера словить хотели! Вон тот псих увидал фрица с черными усами и рванул. Покурить не найдется, танкисты?

— Это почему же он псих? — зло спрашивает механик Коля.

— Да это я так. Что я, не понимаю, что ли? Да я бы эту паскуду сам… зубами. Но по усам не определить. Тут спецы должны…

— А что, уже ловят Гитлера? — спрашивает Венька.

— Это кто ловит? Не знаю, — сразу хмурится парень. Но тут же снова улыбается и говорит: — Да вот так же наскакивают. Но разве он с пленными пойдет. Он на самолете каком-нибудь особом дунет. На неизвестный остров.

Пока шел разговор, я спустился, достал из конторского ящика пачку сигарет со старинной парочкой на крышке и переглянувшись через броню, подал парню.

— О-о! Эт-то здорово! А крепкие? — Но, не дождавшись ответа, кинулся догонять своего напарника, на бегу полуобернулся и крикнул: — Спасибочки!

Внезапно я начинаю смеяться. Только что я хотел что-то сказать Грише, да и всем, но тут же засмеялся. Смеясь, сползаю спиной в свой угол, сажусь, вытянув ноги, и продолжаю тихо смеяться. Ладонями зыкрываю лицо, склоняюсь к своим замасленным штанам и тихо, безостановочно смеюсь. Я понимаю, что смеюсь помимо своей воли, без всякой причины, и не могу остановиться. Пытаюсь сдерживаться, плотно сжимаю губы, но все напрасно, смех рвется изнутри, и мне хочется уже не смеяться, а хохотать во все горло, мне это необходимо, иначе… откуда я знаю, что будет иначе, но что-то будет, будет!.. Я с трудом сдерживаюсь, сдерживаюсь, уткнувшись лицом в колени… а ведь причина-то есть! Есть! Даже если меня теперь и убьет, то все, что было здесь на передовой, весь мой постыдный страх, все мои муки не напрасны! Все не напрасно! И гибель отца не напрасна! И всех других. Я дожил, дожил! Его уже ловят! Не я один так думаю! Не один! Всех будут ловить! В бункерах, в тайных убежищах!