Валин Юрий Павлович

Предисловие автора

Чрезвычайно фантастический роман о Великой Октябрьской социалистической революции и попытках изменить ее результаты. Повествование-фарс с попаданцами, пулеметной стрельбой, погонями, тайнами, трагическими ошибками и чудесными спасениями. Альтернативно-историческая трагикомедия, местами нелепая, порою веселая, но чаще грустная. Сюжет спорен, герои неоднозначны, события строго документальны, следовательно, неправдоподобны. Взаимосвязь действий и противодействий основана на теории марксизма-магнетизма.

Говорить о событиях воистину Великих, слишком серьезно трудно, потому доля юмора и иронии в романе присутствует. Но данное повествование не имело целью кого-то обидеть. Одна из центральных героинь говорит: мы всех любим, и красных, и белых, зеленых и черных. В данном случае автор в полной мере разделяет точку зрения этого чрезвычайно искреннего и политически уравновешенного персонажа.

Автор благодарит:

Михаила Рагимова

Ивана Блажевича - за помощь и технические советы.

Юрия Паневина - за помощи и советы.

Евгения Некрасова - за помощь и технические советы.

Пролог. Взгляд из подвала

Петроград

Примерно за десять месяцев до дня Х.

Вино горчило, кислятина пирожных забила рот. Или наоборот - вино как уксус? Вспомнить не получалось. Где тут вспомнишь, ежели так больно. Не варит башка, в груди как нож крутят, аж не вздохнешь, и такая кислая гуща в горле. Кровь, небось, до кадыка сгустилась. В спину стрельнул. Ах, князь, душонка распутная, стало быть, осмелел, решился. В спину! А за что? За что?!

Сводчатый подвал, жаркий каминец, расшвырянные кресла, умирающий на полу, рядом шкура белая медвежачья - скалит поганую пасть, клыки торчат как у гадюки. Змеи кругом, что князь подлый, что шкура ехидная. Обманули все ж таки, эх, заманили, подстерегли. Ох, прыткий князь, ну, обманщик...

Умирающий закрыл глаза - смотреть в рожу поганому медведю никаких силов не оставалось. Ладно бы родной зверюга, бурый, сибирский. А то выродок редкостный полярный, в пару князюшке гладкомордому. В душу ведь стрельнул, вот точно в душу...

Снова замутило: от недоброй ли мадеры, от крови, что в бороде хлюпала? От обиды? Кому доверился, на что купился?! Ох, дурень, грешная душа... А если и вправду, смертушка над тобой уж нагнулась? Вон, медведь, - лежит, глаза-стекляшки щурит. Каждая тварь смертна, и тебе, святой старец, исключенья не обещано.

Умирающий умирал уже не впервой, хотя чтоб уж так - до самого донышка, пока не доходило. По башке крепко били, брюхо распарывали: в больничке помираешь-помираешь, да и выкарабкиваешься. Тут главное за жизню изо всех жил цепляться. Полезная привычка. Но как нынче уцепишься, если сил и на вдох нет? Это все мадера - отравили, небось, душегубы. Ох, тягостно - крысиный яд, определенно он, изуверская отрава. Пулька-то, она что, - дура, мошка кусачая, с пульки так душно не будет.

А ведь придут сейчас. Добивать заявятся. Когда стрельнули, вскрикнуть успел, да рухнул, обеспамятев. То хорошо. Душегуб Феликс наверняка приглядывался, носиком своим дамским принюхивал убиенного. За мертвого счел. Но, небось, перстами своими холеными пощупать жилку с пульсом побрезговал. Вот и хорошо. Ох, будет тебе, князинька, на орехи, будет...

Старец верил в свой костистый, еще не особо-то и старческий, сорокасемилетний организм. Выдюжит! Бог хранит, кость крепкая, в грудях дыра позарастет, отлежаться бы с недельку. Но уползти надоть. Добьют, чует сердце, непременно добьют. Позовет князь людей тело прибрать, углядят, что жив и в себя пришел. Бежать надо! Хоть на карачках, хоть ужом на пузе...

Шевельнуться сил не имелось. Умирающий с трудом повернул голову, взглянул на распятье, стоящее на каминной полке. Отблеск углей играл на тонкой резьбе, потолочная лампочка светила на божью маковку из слоновой кости. Хорошая вещь, поставить бы такую в избе, всему селу Покровскому на зависть. Изувера Феликся в вечное изгнанье, а распятие и все цацки во возмещение ущерба здоровью. Не, так легко князюшка не отделается. Весь дом отобрать, все земли - пусть нищенствует! И эту, жену его, княгиньку...

Мысли о знаменитой красавице придали сил, умирающий немедля приободрился, собрался с духом. Перевернуться, на колени восстать и к лестнице...

Ой, не успел. Ну что ты будешь делать. Идут!

Он закрыл глаза, длинное тело мертво вытянулось, заострившийся нос уставился к потолочному витражному абажуру. Замри, Григорий, еще есть шансец, должен быть...

Мягко шагают сапоги по коврам. Но один кто-то идет, слава тебе господи!

Умирающий чувствовал, как над ним остановились, склонились - свет лампы ощутимо померк, сквозь запахи мадеры, крови, сухого медвежьего меха (да чтоб ему второй раз околеть, хычнику белесому!) донесся аромат духов. Он! Князь-предатель!

- Убиватьх?! - умирающий широко распахнул глаза, праведная злость придала сил. - Ах, Фелекся!

Лицо князя - холеное, гладкое и красивое - любая гимназистка позавидует - отшатнулось. Но поздно: когтистые лапы умирающего вцепились в княжеские плечи. Онемевший от ужаса Феликс, тщетно вырывался, лишь поднимая от пола огромного косматого мужика-пиявку. С выставленной бороды старца летели сгустки крови, брезгливый князь Юсупов машинально жмурился, смаргивал длинными ресницами, пятился. Борьба, бессмысленная и бестолковая, продолжилась стоя: толкались и толклись, спотыкаясь о медвежью голову. Трещал китель князя, раздиралась расшитая рубашка старца, зазвенели рюмки на задетом столе. Наконец, Юсупов, взвизгнув от напряжения, вырвался, лишившись погона. Потерявший равновесие противник не устоял, рухнул навзничь, выхаркнул сгусток крови, но тут же вскочил на четвереньки, с удивительной резвостью метнулся к лестнице:

- Ну, погодь, Фелекся! Ох, Фелекся...

Уже не на четвереньках, а на ногах, касаясь ступеней лестницы огромными кистями рук, взлетел вверх, плечом бахнулся в дверь. Не заперто, слав те, господи... Темная комната, будуар или как его тут... показывал князь гарсоньерку (тьфу, пакостное название!), хвастал, завлекал...

Топая по ковру, пытаясь разглядеть, куда бечь, старец услышал, как в полуподвале по-детски скулит перепуганный князь-хозяин, вот застучали по лестнице каблуки. Это он наверх побежал, уж точно наведет душегубцев...

- Фелекся, ох, Фелекся... - хрипел старец, отшвыривая с пути банкетку. Понаставят невесть чего, мебелей дурацких уйма. Чуть не сшиб кривоногий, весь гнутый-перегнутый, столик. Да вот же она - дверь!

Чутье вело дальше, к сквознячку, к входным дверям, к жизни! Двор должон быть, там с мотора сходили. Эх, шубу оставил, новая же шуба. Эх...

- Ну, Фелекся, ответишь...

Вот дверь входная. Только бы за нее выскочить. Какой замок-то здесь?!

Длинные пальцы по наитию нашарили запор, дверь распахивалась тяжко, но распахивалась, распахивалась!

Старец, спотыкаясь и делая огромнейшие шаги, выбежал во двор - тьма ночи снежила крупными, влажными хлопьями, на мостовой двора виднелись полузанесенные следы колес - мотор здесь разворачивался. "Роллс-Ройс-Рандоль"^[1] - шикарный авто, в таком по прошпекту, словно в царском вагоне плывешь-катишь.

- Погоди, Фелекся, уж будет те...

На ходу сообразив, что к автомашине или к запертым воротам бежать бессмысленно, старец устремился к забору. Калитка должна быть. Да разве разглядишь: снег слепит, да еще сугробы в глазах прыгают-качаются. От двери дворца вслед вроде что-то закричали, донесся выстрел. Дострелят!

Григорий в отчаянии завертелся на месте.

- Куда, дурак?! - злобно зашипели из-за сугроба. Вскинулась навстречу фигура в светлой шинели, боднула в бок, сшибла, увлекла за белый снежный горб. Над головой свистнула пуля.