Наталья Порфирьевна остановилась въ дверяхъ между двумя гостиными, гдѣ сосредоточилось, на этотъ разъ, все оживленіе, и окинула быстрымъ, внимательнымъ взглядомъ ту и другую комнату. На ея губахъ еще не успѣли застыть послѣднія слова только что произнесенныхъ ею безсознательно заученныхъ фразъ, всегда казавшихся, какъ ей самой, такъ и другимъ, новыми и умными.

Сейчасъ произнесетъ она другія, подобныя же фразы. Ея бѣлыя, пухлыя щеки, дряблость и морщинки которыхъ таятся за незамѣтнымъ слоемъ искуснаго притиранья, уже дрогнули отъ привычно вызываемой, тихой и безконечно мягкой полуулыбки. Это та самая полуулыбка, о которой лѣтъ двадцать тому назадъ, послѣ аудіенціи, давно уже замолкшія, ласковыя уста сказали: «Cette bonne madame Vilimsky а le sourire d'une sainte».

Теперь репутація святости Натальи Порфирьевны Вилимской-Талубьевой была общеизвѣстнымъ, несомнѣннымъ фактомъ, отпраздновала свой юбилей, а ея мягкая, тихая полуулыбка получила оффиціальное значеніе и неизмѣнно находилась на своемъ посту, при исполненіи своихъ обязанностей.

Внимательный взглядъ на обѣ гостиныя доложилъ Натальѣ Порфирьевнѣ, что все обстоитъ благополучно. Да и могло ли быть иначе? Развѣ она, полноправная хозяйка этого чуднаго дома, гдѣ каждая мельчайшая подробность носила на себѣ слѣды неподдѣльнаго стариннаго барства, не обладала, рядомъ со своею святостью, знаніемъ всѣхъ глубочайшихъ тайнъ свѣтской жизни? Развѣ не восприняла она съ юныхъ лѣтъ своею художественною душой всю гармоничную красоту внѣшнихъ формъ этой жизни? Развѣ не была она иной разъ незримымъ, но вѣчно дѣйствующимъ капельмейстеромъ прекрасно разучивающаго свои партіи оркестра, носящаго названіе «большого свѣта»?..

Шла третья недѣля Великаго поста, а потому вечеръ Натальи Порфирьевны имѣлъ, конечно, соотвѣтствующій этому времени характеръ. Длинная анфилада парадныхъ комнатъ отъ яркаго освѣщенія двухъ гостиныхъ казалась потонувшей въ полумракѣ. Приглашенныхъ насчитывалось всего около сорока человѣкъ. Однако, это вовсе не было случайное собраніе добрыхъ знакомыхъ хозяйки. Наталья Порфирьевна не любила, да и не хотѣла даже признавать ничего случайнаго.

Съ тѣхъ поръ, какъ она вышла замужъ и стала проводить зимы въ этомъ домѣ, то есть уже болѣе тридцати лѣтъ, каждый день ея жизни имѣлъ свою задачу, былъ стремленіемъ къ какой-либо опредѣленной цѣли. Сначала дни и вечера оказывались нужными для устройства ея собственныхъ дѣлъ. Когда всѣ эти дѣла были устроены, когда она почувствовала, что создала свое положеніе «на скалѣ», которую не расшатаютъ никакія волны, она вовсе и не подумала складывать руки. Въ ней жила, не слабѣя и не притупляясь съ годами, жажда дѣятельности, потребность строить планы и приводить ихъ въ исполненіе.

Эта женщина, объявленная образцомъ семейныхъ добродѣтелей, эта Пенелопа нашихъ дней, безупречно вѣрная своему вовсе; не «хитроумному», но вѣчно пребывавшему въ разныхъ отлучкахъ Улиссу, знала въ жизни одно лишь наслажденіе, наслажденіе побѣды. Задумать -- и исполнить. И чѣмъ труднѣе достиженіе цѣли, чѣмъ хитрѣе и тоньше пущенные въ ходъ дипломатическіе и стратегическіе пріемы, тѣмъ наслажденіе полнѣе.

Такой страсти Натальи Порфирьевны многія, иной разъ и дѣйствительно общеполезныя, предпріятія были обязаны своимъ процвѣтаніемъ, а сотни мужчинъ и женщинъ -- устройствомъ своихъ дѣлъ, карьеры, даже, если хотите, счастья. Она протежировала охотно и творила просто чудеса. Только надо было умѣть поймать ее въ такую минуту, когда запасъ ея «насущнаго хлѣба» истощался, и она, чувствуя первые приступы голода, спрашивала себя: «что бы такое устроить? чего бы добиться?»

Если же «хлѣба» у нея было достаточно,-- она превращалась въ камень и оставалась равнодушною къ страданіямъ всего человѣческаго рода. На ея лицѣ сіяла святая улыбка; но значеніе этой улыбки становилось безнадежнымъ. Оставалось выжидать болѣе подходящаго времени, а если дѣло не допускало отлагательства, то ставить на немъ крестъ.

Нѣсколько заранѣе подготовленныхъ партій предстояло Натальѣ Порфирьевнѣ разыграть и въ этотъ вечеръ. Она уже выставила первые вѣрные ходы и обдумывала дальнѣйшіе. Въ такъ называемой «маленькой» гостиной, за двумя карточными столами, партнеры были соединены съ «доброй цѣлью». Въ «большой» гостиной образовались группы и велись достаточно оживленные, но до того малошумные разговоры, что они не покрывали собою позвякиванія ложечекъ о севрскій фарфоръ чайныхъ чашекъ.

«Кого же еще нѣтъ?» -- подумала Наталья Порфирьевна, вспомнила кого именно, сдѣлала почти неуловимую недовольную мину -- и вернулась на свое мѣсто, между двумя немолодыми уже дамами, погруженными въ тихую, малооживленную бесѣду и въ какое-то рукодѣлье.

Въ эту минуту маленькій, очень развязный молодой человѣкъ ловко и неслышно пробирался черезъ всю огромную комнату. Онъ останавливался на мгновеніе, обмѣнивался то съ тѣмъ, то съ другимъ двумя-тремя словами, и спѣшилъ дальше. На его замѣчательно красивомъ, хотя черезчуръ женственномъ лицѣ, въ его большихъ черныхъ глазахъ, въ невольномъ поднятіи шнурочкомъ выведенныхъ бровей, читалось изумленіе и въ то же время какъ бы нѣкоторая радость.

Теперь ужъ можно было видѣть, что онъ направляется къ человѣку, только что покинутому сказавшею ему нѣсколько словъ молодою, но некрасивою дамой и остановившемуся въ сторонѣ.

-- Миша! милый! est-ce bien toi?-- ласково и весело заговорилъ маленькій красавецъ, сжимая протянувшуюся къ нему руку своей нѣжною рукой, до того красивой и выхоленной, что ей могла позавидовать любая кокетка.-- Ты ли это? и какими судьбами здѣсь? и давно ли въ Петербургѣ? Вѣдь, я думалъ, что ты гдѣ-нибудь за тридевять земелъ, chez les antipodes... я ужъ панихиды по тебѣ заказывалъ... просвирки вынималъ pour le salut de ton âme... вѣдь, сколько... да, четыре года, какъ ты исчезъ!, покажись-ка! все тотъ же! и ничевошеньки-то ты не постарѣлъ!

-- Да, вѣдь, и въ тебѣ, Вово, никакой перемѣны!-- услышалъ онъ давно, знакомый, звучный, но сдерживаемый голосъ:-- на тѣхъ же крылышкахъ порхаешь, съ тѣмъ же лукомъ и колчаномъ за плечами.

-- Это я-то? à d'autres, mon cher, voyez un peu Ça![1]

Онъ наклонилъ голову, комичнымъ жестомъ указывая на свои сильно рѣдѣющія, коротко подстриженныя кудри и затѣмъ внезапно стихая.

-- La belle et la bête!-- торжественно возвѣстилъ онъ, поведя глазами ко входнымъ дверямъ и слегка подтолкнувъ локтемъ пріятеля.

Въ гостиную входилъ маленькій, толстый человѣчекъ неопредѣленныхъ лѣтъ, съ лицомъ не только некрасивымъ, но противнымъ и глупымъ до послѣдней степени. Этотъ господинъ велъ подъ руку молодую женщину, бывшую почти на голову выше его и поражавшую своею яркой, побѣдоносной красотой. При первомъ же взглядѣ на эту пару каждый долженъ былъ согласиться, что болѣе мѣткаго, остроумнаго ея опредѣленія, чѣмъ опредѣленіе Вово, нельзя было и придумать. Дѣйствительно -- lа belle et la béte!

Однако, тотъ, за упокой чьей души Вова вынималъ просвирки, не успѣлъ улыбнуться. Онъ вглядѣлся въ «la belle» и сразу поблѣднѣлъ и застылъ, какъ только умѣютъ блѣднѣть и застывать черезчуръ нервные люди.

Двѣ маленькія дѣвушки,-- одна маленькая, бѣленькая, синеглазая, а другая черноволосая, съ горячими глазами и такая огромная, что видно было, какъ она дѣлаетъ послѣднія, безплодныя усилія, чтобы казаться меньше,-- проходили мимо пріятелей.