Кристина Рихтер

Факел

1

Зима давно укрыла землю: крупные снежинки хороводами спускались с темного, почти черного неба прямо на головы спешащих прохожих, но те лишь раздраженно отмахивались, ускоряя и без того быстрый шаг. Вольный ветер теребил магазинные вывески, напоминая людям, что настало время рождественских покупок. Но его никто не слышал. Все торопились, лишь изредка припоминая, что долгожданный праздник всего через две недели. Главная площадь городка была наполнена людьми, то и дело одергивающими капюшоны в надежде укрыться от непогоды. Их лица казались серыми, словно пепел, а глаза пустыми, как карманы нищего. Люди не смотрели друг на друга — взгляды были направлены под ноги, а губы беспокойно шептали о делах. Лишь один человек остановился посреди суетливой толпы и, подняв поблескивающие от мороза глаза, созерцал величие неба. Этим человеком была девочка. Самая обыкновенная девочка с тяжелым старым портфелем. Ей было не больше пятнадцати. Вязаная шапка презабавно сползала на лоб, накрывая собой изломы темных бровей, но снова и снова поправляя ее, школьница вновь замирала. Молочно-бледные щеки от мороза тронул румянец нежнее, чем цвет шиповника, а ресницы и кончики волос покрылись инеем, что предавало девушке самый неземной вид. Она походила на свечу. Свечу, что ярко освещала всю серую площадь, заставляя оборачиваться только внимательных людей. Ее бы воля — и она запела. Самую печальную и светлую песню на земле. Но она не знала слов, оттого приходилось хранить молчание. Ветер пел куда лучше, скользя по водосточным трубам и вырываясь мелодичным свистом. Наслаждаться можно было и его проникновенной песней.

Жаль, как жаль, что нельзя залечить раны на теле нашего мира. Нельзя остановить толпу и призвать ее взглянуть на красоту, в которой мы живем столько тысяч лет. Нельзя досыта накормить голодных, толпящихся возле булочной, нельзя порадовать беспризорников, приклеившихся глазами к промерзшим витринам, нельзя расселить бездомных, нельзя пригреть замерзших собак. Нельзя помочь каждому, кто нуждается в этой помощи. Нельзя. От этого слова, а не от холода, как могло показаться, по телу неуемно скользила дрожь. Эгна, так звали девочку, могла лишь прижимать нагие ладони к сердцу, чувствуя, как неустанно оно бьется, а ощутить его силу можно было даже сквозь плотную ткань зимнего пальтишка. Она никогда не оставалась равнодушной, и как казалось, в герцогстве Астония Эгна была единственным человеком, чье лицо не носило цвета пепла. Она была не из богатых, не из тех людей, что вместо сладкой воды и дешевого чая пили алые вина. Ее богатством был голос. Еще в детстве нынешняя школьница открыла в себе талант, и пение ее, как твердили все — начиная от родителей и заканчивая городским бургомистром — было волшебным, тающим, растворяющим в себе все черные, как графит, мысли. Но этого было недостаточно. Мечтою всей жизни девушки было одно — сделать людей хоть немного счастливее. Но что может совсем юная, тонкая, словно тростник, школьница против огромной силы этого безумного мира?..

Поговаривали, где-то на окраине города живет колдунья. Эгна сама слышала, как девочка с задней парты болтала с подружками о ней. Эта старуха, древняя, как само герцогство, знает тайну исполнения любого желания, и крылось в этом что-то страшное, пугающее, наводящее тревогу на молодое светлое сердце. Но девочка давно решила, что если не сможет сделать кого-то менее печальным — хоть нищих, хоть сирот, хоть бродяг, — то станет несчастна сама. И тогда никто, больше никто не свете не сможет воскресить слово «счастье». Она твердо решила узнать, как это сделать, но для этого нужно было найти место, которое упомянали подруги в городских легендах. Ножки, обутые в сапоги из грубой кожи, понесли Эгну по брусчатке мостовой в сторону окраины небольшого города.

Барак, где жила колдунья, был самым старым и самым неуютным из всех неуютных домов этого района. Он был будто небрежно склеен из темного подгнившего дерева, а окна, грязные и покрытые инеем, лишали всякой возможности разглядеть, горит ли там свет или нет. Но не узнать его среди десятков похожих было сложно — флюгер, возвышавшийся на перекошенной башенке, был опознавательным знаком: и странно, что тот отличался от привычных глазу мельниц и корабликов, — факел, вот, что он изображал. Едва девушка нырнула в дверной проем, как в нос тут же ударил запах сырости и прелого мха, смешавшийся с тошнотворным запахом алкоголя. Через тонкие стены слышался грубый смех. В доме было несколько квартир, но Эгна знала, какая именно ей нужна. Мягкой поступью девушка поднялась этажом выше, миновав стонущую под шагами лестницу, и вот она, старая дверь, на удивление массивная, с причудливой гнутой ручкой в виде свернувшейся кольцом змейки. Сначала объявить о себе не хватило смелости, но едва перед глазами мелькнуло лицо парнишки, того самого, что печально наблюдал за семьями, выносящими целые коробки из магазина игрушек, девушка без раздумий постучалась. Но ответа не последовало. Тогда Эгна толкнула дверь, и та со скрипом отворилась. В нос сразу же ударил запах отсыревшей бумаги, лаванды и курительных палочек, которые тут же смешались в один единственный. Так пахла настоящая магия.

— Заходи, дитя, — прохрипел незнакомый голос. Справившись с волнением, школьница притворила за собой дверь, стараясь не впустить за собою зимний сквозняк. Было удивительно, что старуха, стоявшая спиною к своей гостье, могла судить о возрасте, не видя лица. Как она догадалась, что ее посетительница еще ребенок?..

— Здравствуйте, — робко ответила Эгна, прижав кожаный потрепанный портфель к груди. Колдунья медленно обернулась, и, как показалось, на ее тонких синеющих губах мелькнула улыбка. Действительно, хозяйка казалась древней: седые волосы прятались под черным вдовьим чепцом, но пара прядей выбилась, придавая той небрежный вид, глаза, узкие, стянутые морщинами, казалось, совсем отсутствуют, а руки, сжимающие длинный курительный мундштук, больше походили на кости, туго обернутые серой кожей. Тем не менее, у старухи все еще был здравый рассудок: она кивнула своей гостье, жестом руки предлагая той занять место в кресле-качалке. Девочка кивнула в ответ, скромно присев на предложенное место.

— Для чего пришла к колдунье, моя девочка? За советом, за любовью или...

— За желанием, — перебила Эгна, поджав губы и опустив светлые глаза к пыльному дощатому полу. Старуха усмехнулась, будто знала обо всем заранее, и тяжело опустилась в точно такое же кресло напротив.

— Знаешь, дитя, — начала она, — жил на земле художник. И писал он картины, которыми восхищались все на свете — и нищие, и короли, и глупцы, и ученые, и безумцы, и здравомыслящие. Его руки были дарованы Всевышним, как и талант, которым он был наделен с младенчества. Вокруг него всегда были женщины, однако художник был влюблен в одну-единственную, девушку по имени Фрейя. Дочь знатного господина была молода, но так болезненна, что однажды врачи предрекали ей смерть. Алые губы бледнели, кожа холодела с каждым часом; совсем молодая, она погрузилась в сон, из которого почти не было шанса вырваться. Художник терзал себя, разбивал кулаки в кровь, рыдал, словно младенец, но Фрейя спала, и даже ее дыхание сводилось к нулю. «Ей не дожить до утра», — твердиди лучшие лекари, приглашенные из разных стран. И тогда взмолился художник, отчаявшись: «О, силы, те что на небесах или в огненной пасти ада, дайте мне одну возможность спасти возлюбленную. И тогда отплачу я всем, чем смогу отплатить. Лишь бы жила Фрейя и моя с ней любовь». Услышали силы плач художника и велели писать ему портрет девушки на смертном одре. Это было странно родителям невесты, и они уже решили, что от горя юноша начал сходить сума. Но он рисовал. Рисовал возлюбленную целую ночь, с нежностью выводя ее образ на холсте: спелые губы, шелковые волосы, фарфор лица. Только заметил художник, что с каждым мазком видит все хуже — не от того, что кончались свечи, а из-за того, что становился слеп он. К утру, когда картина была закончена, мир погрузился в полную тьму. Внезапно услышал юноша голос возлюбленной — она звала его к себе, и даже сквозь мрак ощущалась ее светлая, пускай и еще слабая улыбка. Художник бросился прочь из покоев и, едва притворив дверь, осушил флакон с ядом, который был приготовлен на случай смерти Фрейи. Он не хотел, чтобы его невеста обременяла себя любовью к слепцу. Такова цена желания.