Она сказала:

— Отто, мы можем поехать. Это ничего.

Лиза по-детски скривила губы, но за этой умильной гримасой стоял настоящий, взрослый проигрыш. Лиза связала себя с ними, чтобы узнать, что они замышляют. Зачем им Кирстен Кляйн, чего они на самом деле хотят — немногие вопросы, на которые Отто не мог найти ответа. Но, в конечном итоге, кажется, они хотели привязать к себе Лизу.

Что-то вроде самоисполняющегося пророчества или хитрой ловушки с приманкой. Не то мышеловка, не то отсылка к "Песни о Нибелунгах". Мне захотелось поаплодировать.

Я понимала, что Лиза говорит не совсем правду. Глаза выдавали ее. Общность, которую она чувствовала, была частью ее природы. Это ничего страшного в той же степени, что и, к примеру, ампутация.

— Мы оказали вам услугу, герр Брандт, — продолжил Ханс.

— Я о ней не просил.

— Вам и Лизе, — добавил он, в голосе его прозвучала не теплота, но нечто, что могло бы при определенных условиях стать ей.

— Лизе?

Рейнхард широко улыбнулся.

— Разумеется. Мы живем в мире товаров. Здесь все — услуга. Даже контейнирование эмоций Лизы с помощью ощущения объективной ценности ее жизни для существ, подобных ей — услуга. Производство и поддержание ее счастья — услуга.

Отто сказал:

— И что теперь? Я заперт здесь, с вами?

— Нет. Мы тебя не обманывали.

В этом и заключалась основная ирония. Чтобы узнать, в чем они обманывают Отто, Лиза привязала себя к ним. И теперь безопасная изначально сделка превратилась в безвыходную.

— Мы предоставим вам все условия для отъезда, — сказал Ханс. — Вам и фройляйн Кляйн. И Лизе, конечно.

— Если только ты хочешь разлучить ее с теми, кто вправду ее понимает.

Рейнхард поднял палец вверх, затем сказал:

— Что-то такое припоминаю. Если любишь, отпусти. Да?

Отто нахмурился.

— Хорошо. Но вы ведь не этого хотите. Хотите, чтобы я сидел здесь.

— А что? — спросил Рейнхард. — Плохое место? Я бы и сам тут жил.

Отто молчал. Он выглядел очень воинственно. Кирстен положила руку ему на плечо, но он словно бы не заметил ее прикосновения.

— Нормальное, — сказал он. — Но ведь…

Лиза улыбнулась.

— Отто, у них есть, что нам предложить. Вправду есть.

Отто снова уткнулся носом в скатерть, поднял руку, словно был очень пьян, но просил принести ему еще выпивки.

— Вперед, — сказал он. — Мне уже все равно.

Рейнхард закурил, неторопливо затянулся и скинул пепел в один из бокалов на столе.

— Мы предлагаем тебе и Лизе нигде больше не прятаться. Вы останетесь жить в Хильдесхайме, Лиза будет близка к нам, но ее жизнь будет в ее руках. Ты сможешь не тратить свой невероятный талант на то, чтобы прожить жизнь неудачника, скрывающегося от общества.

Отто спросил что-то, но я не смогла разобрать его слова. Рейнхарду это, впрочем, как всегда не было нужно, он продолжал вещать, словно радио.

— Для этого нужно всего лишь несколько пошатнуть социальное равновесие. Совершить исторический поворот. Я бы назвал это расширением границ гегемонии.

— Рейнхард, ты не мог бы перейти к сути?

— Да, Ханс, сейчас. Так вот, Отто, дорогой мой, практически родственник, ты должен помочь нам вывести на чистую воду еще одного феерического представителя органической интеллигенции. В отличии от тебя, у него меньше силы в ее парапсихологическом понимании, однако больше в государственном. И уж теперь-то, Лиза, милая, прошу подтвердить мои слова, мы всеми силами постараемся обеспечить тебе простую, человеческую свободу.

— Хотя, конечно, мы бы хотели, чтобы ты применял свои способности для воздействия на кенига.

Слова эти были произнесены, и я вздрогнула.

— Речь идет о Себастьяне Зауэре, как ты уже, должно быть, догадался. Нам нужно, Отто, чтобы ты заставил его признаться в том, что он контролирует кенига.

— Разве вы не можете просто убить его?

— Кениг привязан к нему. И нам нужна его санкция. Все должно происходить как можно более официально. Эрика, милая, ты будешь свидетельницей?

— Нет, — сказала я, но Рейнхард не обратил на мои слова никакого внимания.

— Мы не говорим о заговоре, пушек больше не будет.

Рейнхард выставил вперед палец, свистнул.

— Будет так: мы поговорим с кенигом, и ты заставишь Себби Зауэра признаться в том, что он делает. Ты очистишь разум кенига и дашь ему взглянуть на Себби.

Отто приподнял голову, посмотрел на Рейнхарда.

— То есть, я не должен подставлять Себби Зауэра? Не должен внушать кенигу, что Себби его контролирует.

— Заверяем вас, все совсем наоборот, — сказал Ханс. — От вас требуется только рассказать ему правду. Не убеждайте его ни в чем, пусть на его разум ничто не влияет. Колесо истории требует правды для продолжения движения куда чаще, чем лжи. Так вот, об этом колесе, мы его повернем.

Звучало как что-то, в чем я по-прежнему не хотела участвовать.

Глава 19. Всюду и нигде

Но у меня, безусловно, было время на то, чтобы смириться с очередным поворотом моего колеса судьбы, контроль за ходом которого я в последнее время совершенно потеряла.

Всю эту неделю я провела в постели.

Мне не хотелось думать ни о чем, проводить в голове полноценную ревизию мыслей казалось слишком энергозатратным. В конце концов, это означало впустить в свою голову осознание того, что именно делает Рейнхард и его фратрия.

Они хотят поменять баланс сил в Нортланде, они хотят убрать со сцены Себби Зауэра, а это значит, что они хотят перекроить Нортланд.

Я никогда не хотела изменять Нортланд, я даже не думала об этом. Более того, я ненавидела его до онемения сильно. Я не представляла, что с ним можно сделать хоть что-нибудь, он был константой, как биение сердца или цвет неба.

Так что за всю неделю, вплоть до последнего вечера перед встречей с кенигом, я разгадала одну единственную бытийную загадку — парфюм Рейнхарда.

Всякий раз, когда Рейнхард являлся в дом Ханса, где я скрывалась, мы оказывались в постели. Когда Рейнхарда не было, я всегда находила, чем заняться (хотя следует заметить, что чаще всего мы с Отто жаловались друг другу на беспокойную жизнь), однако как только Рейнхард приходил, я забывала о том, что в мире есть занятия альтернативные сексу.

Его запах почти стал моим собственным, и когда Рейнхард оставлял меня, я ловила его на своих запястьях, на волосах, на пальцах. Мне нравилось решать бессмысленные загадки.

В аромате его парфюма, несмотря на его явную дороговизну и близость к искусству, имелась одна неприятнейшая нота — железная, сходная с кровью, жестко обрывавшаяся симфонию из пряностей во всей ее возвышенной красоте. В этом аромате было все: самовлюбленная роскошь, преклонение перед богатством, ненасытная сексуальность. Великолепная, горячая амбра и горьковатый сандал, капля ванильной сладости и бергамотовая строгость, столько прекрасных аккордов.

Но все это прерывалось железной, земной до предела, кровяной нотой. Искусство приравнивалось к нулю, оказываясь на поверку жестокостью. Богатство становилось способом приносить смерть.

Это был прекрасный парфюм, почти страшный. И я наслаждалась им, как частенько приходила в восторг от самых чудовищных вещей.

В тот вечер, после того, как мы занялись любовью, я припала губами к его шее и долго целовала его, вдыхая аромат. А потом, неожиданно для себя, спросила:

— Ты уже убивал людей?

Он кивнул.

— И как это?

Рейнхард потянулся к тумбочке, не глядя нашарил портсигар. Лицо его совершенно не изменилось. И я подумала, что будь он человеком, то отреагировал бы как-то на этот вопрос.

Пусть на лице его отразилось бы не отвращение, но удовлетворение — он не остался бы таким равнодушным.

— Помнишь ты говорила мне, — начал он. — Что специально давила муравьев, из какого-то страшного чувства жестокости, как ты его описывала. И сначала тебе всегда было очень больно, а потом, с каждым разом, чуть менее?