Он выглядел как испитая дива, чьи лучшие годы давно миновали, вынужденная носить парик и скрывать следы наркозависимости, она представляла собой жалкое зрелище. Вальтер широко зевнул.

— Сестричка, — сказал он безо всякого удивления. — Я думал, что ты не вернешься. Пойду сделаю тебе кофе, милая.

Он прошел на кухню, словно бы ничего не произошло. Вместо того, чтобы разозлить меня, манера эта отчего-то оказалась очаровательной. Я сходила в комнату за вещами, зашла в ванную и дала Роми одежду.

— Осторожно, — сказала я. — На кухне мой брат-трансвестит. Объяснять не буду, пока не посплю.

— Да мне плевать, — сказала Роми, перекинула домашнее платье через плечо и вышла обнаженной, как ни в чем не бывало.

Я залезла под душ и наслаждалась теплой водой, сколько хотела, а не десять минут, как заповедовала фрау Винтерштайн. Интересно, думала я, как она там? Я надеялась, что фрау Винтерштайн оправится после нашего предательства.

Я заметила на светлом кафеле не смытое пятнышко крови Роми. Я позаботилась о нем, и его унесло в водосток вместе с сегодняшней ночью.

Помывшись, я завернулась в махровый халат, нежный, теплый и напоминающий мне о том, что я дома. Я нуждалась в этом напоминании как никогда. Я вышла и увидела, что Роми и Вальтер сидят на кухне и пьют кофе. С Роми словно бы ничего не случилось. Она качалась на стуле, смотря в потолок, и ждала, пока Вальтер размешает ей сахар в кофе.

— Ах, дорогая моя, это просто чудовищно.

— Ага, это ужасно, Нора, — сказала Роми совершенно серьезно.

— Эротическая мечта любого мужчины — неограниченный полигон для насилия.

Опять началось, подумала я.

— Эрика, милая моя, приготовить тебе завтрак?

— Нет, Нора, я пойду спать, — ответила я.

— Ага, давай. А мы еще потусуемся, — сказала Роми. И я удивилась, неужели с ней все в порядке, настолько гармонично и просто она вела себя.

А потом я поняла, что Роми так испугалась и устала, что не может спать.

— Кстати, Эрика, если пойдешь в магазин, купишь мне чулки?

— Ты пойдешь в магазин, — сказала я. — Ты ведь живешь у меня.

Но Вальтер уже снова обратился к Роми.

— Они чувствуют себя так плохо, когда не делают кому-то больно. Поэтому я решила окончательно завязать с тем, чтобы быть мужчиной. Власть, образование, искусство — все пропитано их духом.

Я поняла, что не хочу слышать больше ни слова, развернулась и ушла в свою комнату. Она пахла утром, отдаленно — липами. Я задернула шторы, оставшись в приятной тени, скинула халат, поправила ночную рубашку и легла в кровать. Я включила ночник, чтобы почитать, достала из-под подушки книгу, посмотрела на нее и вспомнила Маркуса Ашенбаха, расхаживавшего по барной стойке с каминной спичкой в руке.

Я вернула книгу под подушку и выключила ночник. Завтра, когда у меня будет больше сил, я положу сюда литературное произведение, на которое все еще могу смотреть.

Глава 11. Добро пожаловать в пустыню постидеологии

Мне снились осенние поля, колючие от стерни или отяжелевшие от излишка, умирающие, несущие в себе то же омерзение, что и разбухшие от воды трупы.

Я ходила между ними, между двумя секторами мерзости — ограбленной природой и природой, оставленной умирать. Небо становилось все темнее, но дождь никак не мог хлынуть, и в этом была огромная трагедия, во сне это ожидание дождя превратилось в апокалиптическую фантазию. Я шла между двумя полями, смотря на небо, пока не поняла, что меня хватают за ноги.

Я посмотрела вниз, и оказалось, что там, под землей, люди, живые люди, которые тянутся ко мне не потому, что хотят мне зла, как мертвецы в фильмах ужасов. Они под землей, они ничего не видят, и только руки их способны нашарить хоть что-то на поверхности.

Множество, множество людей. Бесчисленные поколения тех, кто не может подняться. Небо, наконец, разразилось, но не дождем, а телефонным звонком. Не вполне проснувшись, я взяла трубку, приложила ее к уху.

— Да? — спросила я хрипло.

— Я буду у тебя через час, — сказал Рейнхард.

— Хорошо. Доброе утро.

— Доброе утро, Эрика.

Как только формальная вежливость оказалась соблюдена, я тут же пренебрегла всеми остальными формулами этикета и повесила трубку. Пару минут я лежала в кровати, не понимая, почему мое сознание воспроизвело вместо Дома Жестокости осенние поля, подмена казалась мне странной, почти пугающей.

А затем я подумала: Дом Жестокости был подо всем этим, скрытый, но очевидный. Все это время я должна была догадываться о нем. Законы, требующие больше, чем человек способен соблюсти, контроль воспроизводства населения, сверхэлита с ее сверхпривилегиями. Судьба тех, кто умер, кто погиб "технически наиболее совершенным способом", по крайней мере была известна. Что касается людей, попавших в Дом Жестокости, то от них даже памяти не осталось.

Я перевернулась и увидела рядом Роми. Она спала, свернувшись калачиком и не прикасаясь ко мне, так что тепло, от нее исходящее, казалось слабым, почти не существующим. У Роми всегда были строгие правила по поводу сна. Она могла спать под музыку, крики, агониальный шум ремонта, но никак не могла заснуть, соприкасаясь с кем-то, так было с самого-самого детства, и я наизусть помнила правила наших ночевок — никогда не касаться Роми плечом и не дышать в ее сторону.

Хорошо, подумала я, что кровать достаточно просторная. И хорошо, что у Роми достаточно совести, чтобы не заставлять меня спать с Вальтером.

Я вышла из комнаты и увидела, что Вальтер все еще сидит на кухне. Я подумала, что если не обращать на него внимания, он уйдет. Так что я неторопливо приняла душ, закуталась в халат, принесла Роми антисептик, марлю и мазь, а то с нее сталось бы забыть обработать спину. Я написала ей записку: «доброе утро, Роми! План таков: разворачиваешь марлю, разрезаешь ее на две части. Одну мажешь антисептиком, вторую мазью, и трешь ими спину так, как полотенцем, но нежнее. Если тебе не нравится мой гениальный план, но ты доверяешь Вальтеру, то обратись к нему.»

Мои расчеты не оправдались, и когда я вышла на кухню сделать себе легкий завтрак, Вальтер все еще сидел там. В одной руке у него была сигарета, в другой кружка с кофе. Судя по тому, как тряслись у него пальцы, явно не первая. От кофе Вальтер, казалось, еще больше отощал, черты лица его словно бы заострились.

— Сколько кофе ты уже выпил? — спросила я.

— Это одиннадцатая кружка.

Я вырвала ее у Вальтера из рук и вылила кофе в раковину.

— Заканчивай.

Вальтер кивнул, а потом глубоко затянулся сигаретой. В пачке на столе оставалась еще одна, и я забрала ее. Закурив, я отошла к окну, посмотреть на потемневшее небо, подождать дождя и дать Вальтеру еще один шанс уйти.

Он вдруг сказал:

— Знаешь, Эрика, я все-все поняла.

Я выпустила дым, он на секунду заволок передо мной зелень деревьев и стремительно темнеющую синеву неба. Мне вспомнилось ощущение из сна, трагическое ожидание дождя. Я медленно спросила:

— Что?

— Весь ужас происходящего на земле состоит знаешь в чем?

Я не знала. За последнее время я видела достаточно ужаса, чтобы понять, что ничего я о нем не знаю. У него было множество ликов, заглянув в один из которых, забываешь все остальные. Так что осознать весь ужас земли полностью не представлялось возможным. А может быть, я просто еще не вошла в ту степень тревоги и депрессии, которая даст мне эту предвечную мудрость. Вальтер продолжал:

— Живые говорят от лица мертвых. Понимаешь, даже те, кто сам документировал свою гибель, те, кто вели дневники умирающих от болезней или знали, что не переживут следующую ночь и писали последние письма — все эти люди были живы, когда писали о смерти. Смерти, как таковой, не существует. Мертвых не существует. Никто вообще ничего не может обо всем этом сказать.

Я развернулась, взяла пепельницу и поставила ее на подоконник, снова посмотрев на небо. Может быть, мой дом действует на людей таким образом?