— Прекрасная привилегия, Нора, — сказала я. — Намного лучше, чем возможность учиться, работать, выбирать себе партнера, не участвовать в репродуктивном труде…

— Да-да-да! И даже если мужчины говорят о том, что страдают в драках или войнах, это все ничего не значит, ведь все это было придумано и последовательно исполнено мужчинами всех социальных категорий.

Я даже рот открыла. Вальтер говорил так искренне, что я не понимала, в каком тоне ему отвечать. Я потянулась к жареной во фритюре картошке. Да, пожалуй, стоило поесть. Вальтера все равно не заткнуть.

— Я просто хочу стать добрее, Эрика, милая! Я бы хотела закончить все эти преступления, экономическое и сексуальное угнетение. Я больше не хочу в нем участвовать.

— А ты не можешь стать добрее, не надевая мое ожерелье?

— Прости. Я не удержалась. Еще я немного посмотрела твои фотографии!

— Ты рылся в моих вещах?!

— Кто эта высокая блондинка с томным взглядом?

— Ивонн. А тебе какая разница, ты же теперь женщина!

— Думаю, я лесбиянка.

Вальтер сел за стол рядом со мной, и мы принялись есть. Остывшая, соленая, мерзко-приятная еда позволяла мне отвлечься. Изредка я смотрела на Вальтера. Движения его стали какими-то по-особенному манерными, и в то же время было от них какое-то жуткое впечатление ненормальности, дезорганизованной мутности. Он откусывал маленькие кусочки, словно бы это придавало ему изящества.

— У тебя что-то случилось? — спросила я медленно. Вальтер вытер рот салфеткой, достал мою помаду и подошел к зеркалу.

— Да. Я приняла себя окончательно. Я не могу жить так, как мне велят. Я не хочу разрушать. Я не хочу быть источником власти. Мне нравится создавать, принимать…

— А мне разрушать. Отдай мне свой пиджак, давай поменяемся?

Вальтер посмотрел на меня мутным взглядом, нежным движением потеребил жемчуг на шее.

— Ты не понимаешь? Мы с тобой угнетены в самых базовых своих потребностях, не можем выйти даже за хромосомные рамки.

Я не стала говорить, что за них стоило бы выходить в последнюю очередь. В голосе у Вальтера была тоска, у пьяных обычно предшествующая песне. Он, со своими накрашенными губами и томными глазами с черными, как смоль, ресницами, поднимал тем не менее всегда актуальный вопрос. Каким образом можно было сбежать от себя и насколько далеко?

Я сказала:

— Так чего ты хочешь?

— Я бы хотела пожить с тобой некоторое время. Я решила уйти от жены. Думаю, мы не подходим друг другу. Ей нужен мужчина, который будет вертеть перед ней членом и пистолетом. Забавно, что все фаллическое так ассоциируется с проникновением, правда? Пули — это сперма, секс — это смерть.

Добро пожаловать в Нортланд.

— О, — сказала я. — Сочувствую вам обоим.

— Все в порядке, — Вальтер шмыгнул носом, возвел глаза к потолку. — Просто я очень, очень устала. Я хочу тихую гавань, и все обдумать.

— Изменить свою жизнь?

Он вдруг улыбнулся мне, глаза его стали практически ясными.

— Изменить свою жизнь, — повторил он. В дверь позвонили, и все мое зародившееся сочувствие к Вальтеру вдруг исчезло. Он что-то натворил, и теперь они придут за нами обоими. Я прошипела:

— Сдам тебя!

А потом зашептала:

— Прячься! Лезь в шкаф, куда угодно!

Вальтер поцеловал меня в щеку с девичьей благодарностью, оттолкнув его, я побежала к двери. Если это солдаты, они могли вышибить стальную дверь за пару ударов. От страха мир стал ярким, но удивительно неточным, я с трудом схватилась за ручку двери и с трудом встала на цыпочки, чтобы заглянуть в глазок.

Я была права. Двое солдат стояли у моей двери, так прямо и ровно, что в это даже не верилось. Глаза у меня заслезились. Я открыла, потому что знала, что если я этого не сделаю — будет хуже.

— Эрика Байер, — сказал один из них. Я кивнула, хотя он в подтверждении не нуждался. Их роскошная форма в слабом свете на лестничной клетке казалась страшной — что-то черное, угрожающее, со вставками безжалостного металла.

Они не прошли внутрь, чтобы найти Вальтера. Они вытащили меня, перетянули через порог квартиры — без грубости, но с абсолютным пониманием собственной силы и моей слабости.

— Я ничего не сделала, — зашептала я, от страха у меня голос пропал. — Я ничего не…

Они тащили меня к лифту, но я и не думала кричать. Во-первых, от страха у меня отнялся голос, во-вторых это было бессмысленно. Но почему они не прошли в квартиру?

Да потому что они не искали Вальтера. Я посмотрела на оставшуюся открытой дверь, в комнате все еще горел свет. Я не винила Вальтера в том, что он не попытался мне помочь. Не только потому, что один его вид вызывал у меня смех и стыд, но и потому, что сама бы выдала его. Всем нам приходится выбирать между собственной жизнью и чужой, это и есть самое страшное.

— Куда вы меня ведете? — спросила я. — Где Карл? Карл Вольф, мой куратор!

Я не заметила, как оказалась в лифте. Один из них нажал кнопку, и двери захлопнулись, словно челюсти.

Мама, мамочка, думала я, пусть только отпустят меня, пусть только я останусь жива, и я никогда не буду думать ничего дурного про Нортланд.

Я люблю Нортланд, только дайте мне жить в нем, ведь нет страны лучше и не было никогда!

Глава 6. Политическое устройство настоящего

Стекла в машине были затемнены. Я не могла видеть, куда мы едем, я не могла даже отвлечься, рассматривая мой город.

На мне было платье, мое любимое платье, все в синих, похожих на незабудки мелких цветках, с аккуратным, свободным воротником и черными, едва заметными пуговичками, притаившимися на груди. Я любила его и любила себя в нем, но сейчас мечтала оказаться в костюме, он давал хоть какую-то защиту. Я хотела быть в черном, хотела мимикрировать под тех, кого так боялась. Мне не хотелось быть нарядной, не хотелось ни этого платья, ни капроновых чулок, ни туфель с пряжками. Я хотела быть как можно меньше и темнее.

Они не обращали на меня внимания, позволяли себе такую роскошь — реакция у них была много быстрее, чем человеческая. Я не хотела их рассматривать, я была как маленькая девочка, решившая спрятаться под одеяло. Пока я на них не смотрю, думала я, их не существует. Спасительный солипсизм разбивался о тепло их тел, которое я ощущала.

Салон был просторный, но какой-то античеловечный, неудобный, неловко-угловатый. Между нами и водителем было темное стекло, я не могла ничего видеть и впереди. Звуки, даже ход машины, тоже казались приглушенными. Пахло мягкой кожей салона и больше ничем. Они лишили меня всех чувств, оставалось только осязание, но его я применить не могла, потому что боялась пошевелиться.

Все хорошо, Эрика, подумала я, ты разве что умрешь. Но какая, в сущности, разница, раз уж все рано или поздно умрут. Кто-то когда-то сказал: смерть — великий уравнитель. Она и автора этого афоризма давным-давно приравняла ко всем остальным. Даже и страны, в которой жил тот человек, давным-давно не осталось, а мудрость его живет.

Мне стало так жаль, что наши знания об истории слишком отрывочны, что нет великого нарратива, чтобы понимать как случилось, что от начала времен, от холодных пещер, где все хотели только выжить, мы пришли в Нортланд, в конец времен, и отчего-то решили, что одни люди владеют другими.

Вот бы знать, думала я, побольше о королях и цезарях, о географии, об искусстве. Труды каких писателей сохранны, а каких забыли? Что мы знаем на самом деле, кроме того, что память наша пунктирна?

А если все это выдумка?

Я закрыла глаза, погрузившись в соответствующую моменту темноту. Отчего-то я думала о вопросах культурной памяти, бесконечно далеких от малышки Эрики Байер с ее маленькими проблемами. Перед смертью мне хотелось самой себе показаться умнее и тоньше.

Я была уверена, что на этом — все. Если бы я провинилась в чем-то маленьком, простительном, пришел бы Карл. Быть может, я получила бы какой-нибудь новый шрам или душевную травму на всю оставшуюся жизнь. Да, да, давайте все и сразу, только не надо меня убивать.