— Пойми меня правильно, — поучал он в те давние годы Джонни, — я беру прибыльные дела не только ради своей выгоды. — Пожилой опытный адвокат и бывший конгрессмен жаждал добиться хоть какого-то признания от своего молодого сына. Неужели его привычка говорить горькую правду в глаза казалась Джонни просто цинизмом?

Помолчав, Джонни сказал:

— Я вот уже год задаю себе вопрос: отвечаешь ли ты за свои поступки?

Судья густо побагровел.

— Я самый ответственный человек в Милане, в штате и на всем Юге!

Джонни запел на мотив «Боже, храни короля»: «Боже, помилуй наш Юг…»

— Интересно, где бы ты был, если б не я?

— Висел бы как лоскуток на небесной бельевой веревке… — И совсем другим тоном Джонни объяснил: — Я никогда не хотел быть твоим сыном.

Судья, красный от негодования, чуть было не выпалил: «А я всегда хотел, чтобы ты был моим сыном!» Но вместо этого кротко спросил:

— Какой же сын подходит, по-твоему, для такого папаши, как я?

— Ну хотя бы… — Джонни мысленно прикинул подходящих кандидатов. — Вот хотя бы Алекс Сисро… — Тихий смех Джонни вторил басовым раскатам судьи.

— «Мать моя родная, о мать моя родная,» — произнес судья, кашляя и захлебываясь от безудержного смеха.

Алекс Сисро произносил эти стихи каждый материнский день в первой баптистской церкви. Он был хилый, похожий на девчонку, маменькин сынок, и Джонни любил его передразнивать, к радости своего отца и неудовольствию матери.

Неожиданное веселье, отвлекшее собеседников от темы их разговора, длилось недолго. Отец и сын оба обладали чувством юмора, и на них часто нападал смех. Это сходство позволяло судье делать необоснованные выводы, на что падки многие отцы. «Джонни и я больше похожи на братьев, чем на отца с сыном. У нас одинаковая любовь к охоте и рыбной ловле и безошибочное чутье на то, что хорошо и что плохо; я никогда не слышал, чтобы мой сын солгал; у нас одни и те же интересы, одни и те же развлечения». Судья постоянно твердил об этом родстве душ своим приятелям в аптеке Мелона, в суде, в задней комнате кафе «Нью-Йорк» и в парикмахерской. Люди, не видевшие большого сходства между застенчивым молодым Джонни Клэйном и его сумасбродным отцом, вежливо помалкивали. Когда судья, наконец, заметил, что разногласия между ним и сыном все углубляются, он еще больше стал разглагольствовать на излюбленную тему о своей близости с сыном, словно хотел превратить желаемое в реальное.

Шутка насчет «мать моя родная» Алекса Сисро была последней шуткой, над которой они вдвоем посмеялись. Задетый обвинением Джонни в безответственности, судья быстро оборвал свой смех:

— Ты, по-моему, осуждаешь меня за то, что я вел дело Миланской электрокомпании? Не так ли, сынок?

— Да, сэр. Плату за электричество повысили.

— Иногда человеку, зрелому духом, выпадает печальная доля — выбрать наименьшее из двух зол. А в этом деле была замешана политика. И суть была не в том, что я взялся защищать Гарри Бриза или Миланскую электрокомпанию, а в том, что федеральное правительство протянуло и сюда свои грязные лапы. Вспомни, что такие организации, как Комитет по развитию энергетики реки Теннесси, держат в своих руках всю страну. Я почувствовал вонь прогрессивного паралича.

— Прогрессивный паралич не воняет.

— Да, но социализм воняет, и мой нос эту вонь сразу унюхал. А когда социализм подавляет частную инициативу и… — судья запнулся в поисках подходящего образа, — превращает людей в простых штамповальщиков, получается всеобщая стандартизация, — очертя голову ораторствовал судья. — Разреши тебе сказать, сынок, что когда-то и у меня был научный интерес к социализму. И даже к коммунизму. Чисто научный, не скрою, и весьма короткое время. И вот в один прекрасный день я увидел фотографию нескольких десятков молодых большевичек в совершенно одинаковых гимнастических костюмах. Все они делали одно и то же упражнение — приседали. Десятки женщин, делающих одну и ту же гимнастику, — одинаковые груди, одинаковые зады, что ни поза, что ни спина — все одинаково. И хоть я не питаю отвращения к здоровому женскому телу, будь оно большевистским или американским, все равно приседает оно или встает, чем больше я смотрел на эту фотографию, тем больше я возмущался. Понимаешь, я мог бы влюбиться в любую из этих пышущих здоровьем женщин, но, глядя на то, как они похожи друг на друга, я чувствовал только отвращение. И весь мой интерес, хоть и чисто научный, пропал навсегда. Ты мне лучше не говори о стандартизации.

— Но ведь у нас шла речь о повышении платы за электричество Миланской электрокомпанией, — заметил Джонни.

— Чего стоят какие-то гроши, если нужно сохранить свободу и избежать прогрессивного паралича, который несет с собой социализм и федеральное правительство? Неужели мы продадим свое первородство за чечевичную похлебку?

Старость и одиночество еще не обратили всю его ненависть на федеральное правительство. Он оделял недолгими вспышками гнева свою семью — ведь тогда у него еще была семья, своих коллег — ведь тогда он еще был опытным, работящим юристом, который охотно поправлял молодых адвокатов, когда они неверно цитировали Бартлетта, Шекспира или библию. Тогда к его мнению еще прислушивались и в зале суда и в других местах. В те времена его больше всего беспокоили споры с Джонни, но он не придавал им большого значения, объясняя их молодой дурью сына. Он не встревожился, когда Джонни взял и женился прямо после танцев, не огорчался, что отец невестки — известный контрабандист, предпочитая в тайниках души контрабандиста ромом какому-нибудь священнику, который будет портить ему аппетит за столом и помешает жить на широкую ногу. Мисс Мисси мужественно снесла этот удар и подарила Мирабелле одну из своих ниток жемчуга (ту, что похуже) и гранатовую брошь. Мисс Мисси очень гордилась тем, что Мирабелла два года проучилась в колледже и была там первой по музыке. Дамы разыгрывали пьесы в четыре руки и выучили наизусть «Турецкий марш».

Судья по-настоящему встревожился, когда, попрактиковав всего год, Джонни взялся вести дело Джонса. Какой толк, что Джонни кончил курс magna cum laude, если у него нет ни капли здравого смысла? Какой толк от всех его юридических познаний, если он наступает на любимую мозоль каждому из двенадцати достойных и неподкупных присяжных?

Судья избегал обсуждать это дело с сыном, но все же посоветовал ему, как надо обходиться с присяжными.

— Веди с ними разговор на их уровне и не старайся ты, Христа ради, поднимать их до себя.

Но захочет ли Джонни воспользоваться его советом? Он вел защиту так, будто все эти фабричные, деревенские бедняки и мелкие арендаторы были по меньшей мере опытными присяжными верховного суда. А он был очень талантлив. Но здравого смысла ни на грош.

Джестер зашел к деду в половине десятого. Он ел двухслойный бутерброд, и старик, который провел несколько часов в горестных размышлениях, смотрел на него с жадностью.

— А я ждал тебя к ужину.

— Я ходил в кино — вот вернулся и сделал себе бутерброд.

Судья надел очки и стал присматриваться к тому, что ел внук.

— С чем он?

— С ореховым маслом, помидорами, грудинкой и луком.

Джестер вонзил зубы в бутерброд и на ковер упал кусок луковицы. Чтобы убить аппетит, судья перевел жадный взгляд с чудесного бутерброда на прилипший к ковру лук. Но голод не унимался, и он сказал:

— В ореховом масле — сплошные калории. — Открыв поставец с напитками, судья налил немножко виски. — Точнее говоря, восемьдесят калорий в каждой унции. Гораздо больше, чем я могу себе позволить.

— Где карточка отца?

— Там, в ящике.

Джестер, знавший привычку деда прятать фотографию, когда он бывал не в духе, спросил:

— Что у тебя случилось?

— Злюсь. Огорчаюсь. Чувствую себя обманутым. Когда я думаю о сыне, со мной это часто бывает.

Сердце у Джестера замерло, оно всегда замирало, когда речь заходила об отце. Рождественские колокола серебристо звенели в морозном воздухе, Джестер перестал жевать и молча положил недоеденный бутерброд на край ночного столика.