В час дня, когда маленький, затравленный своей каргой ювелир пришел съесть бутерброд, Мелон почувствовал себя очень усталым. К тому же его обуревали мрачные мысли. Он спрашивал себя, кому на свете хуже, чем ему. Он с ненавистью смотрел на маленького Германа Клина, жующего у стойки бутерброд. Мелон его ненавидел за то, что он такой безвольный, такой работяга, за то, что он не ходит в чайную «Крикет» или в кафе «Нью-Йорк», как другие коммерсанты, которые не обедают дома. Ему не было жалко Германа Клина. Он его презирал.

Мелон натянул пиджак, собираясь домой обедать. День был знойный, небо раскалено добела. Он шел медленно, чувствуя, как белый полотняный пиджак, а может быть, что-то другое давит ему на плечи. Он никогда в этот час не торопился и ел только домашнюю пищу. Не то, что этот крысенок Герман Клин. Мелон отворил заднюю калитку и, несмотря на усталость, заметил чудо. Овощи, которые он посадил так небрежно, а потом и вовсе запустил в эту страшную весну, выросли. На грядках лежали пурпурные кочаны капусты, курчавилась морковь, зеленели тыквы и помидоры. Он стоял и любовался своим огородом. В это время в открытую калитку вошла компания ребятишек. Это были ребята Лэнков. Странная штука с этими Лэнками. У них сразу родилось по нескольку детей. Двойня. Тройня. Они снимали один из домов, которые получила в наследство жена Мелона, дряхлый и обшарпанный, каким и должен быть дом при такой уйме детей. Сэмми Лэнк работал мастером на прядильной фабрике Уэдвелла. Когда он оставался без работы, Мелон не притеснял его с арендной платой. Дом самого Мелона — Марта и его унаследовала от старой миссис Гринлав, упокой, господи, ее душу! — был угловой, с фасадом на очень приличную улицу. Остальные три дома стояли в ряд за углом, и квартал этот заметно нищал. Дом Лэнков был последним в ряду трех домов, полученных в наследство миссис Мелон. Поэтому Мелон часто видел потомство Лэнков. Грязные, сопливые детишки шлялись по улице, потому что дома им нечего было делать. В одну особенно суровую зиму, когда миссис Лэнк была на сносях с двойней, Мелон послал им угля: он любил детей и знал, что они мерзнут. Детей звали Нип и Так, Сирили и Симон, Розмэри, Розамонд и Роза. Дети подрастали. Старшие тройняшки, которые уже были женаты и нарожали своих детей, родились в ту ночь, когда у Дионнов появилось пятеро близнецов, и «Миланский курьер» поместил маленькую статейку о «Нашем миланском трио»; Лэнки вырезали ее, поместили в рамку и повесили в гостиной.

Мелон снова поглядел на свой огород.

— Детка! — позвал он.

— Да, миленький, — откликнулась миссис Мелон.

— Ты видела огород? — Мелон вошел в дом.

— Какой огород?

— Наш огород.

— Конечно, видела, миленький. Мы все лето едим овощи. Почему ты спрашиваешь?

Мелон последнее время ел без всякого аппетита и не замечал, что ему подают, поэтому он ничего не ответил жене. Но разве это не чудо, что огород, так небрежно посаженный и совсем не ухоженный, дал такие плоды? Кольраби и цветная капуста росли вовсю, как и положено капусте. Посади кольраби, и она начнет расти как оголтелая, заглушая другие растения. Совсем как вьюнки… да, кольраби и вьюнки.

За обедом разговаривали мало. Подали мясной рулет с картофелем, но хотя еда была вкусно приготовлена, Мелон к ней не притронулся.

— Я же тебе все лето говорю, что овощи у нас свои, — сказала миссис Мелон. Муж услышал, что она говорит, но пропустил ее слова мимо ушей и, конечно, не ответил: много лет голос жены звучал для него, как жужжание пилы — звук, который слышишь, не обращая на него внимания.

Эллен и Томми быстро проглотили обед и собрались куда-то бежать.

— Дети, надо хорошенько разжевывать пищу. А не то у вас испортится желудок. Когда я была молодая, всем советовали так называемое средство Флетчера: семь раз прожевать каждый кусок, прежде чем проглотишь. Если вы будете глотать, не разжевывая, как удавы… — Но дети, пробормотав «спасибо», выбежали из дому.

После этого за столом воцарилось молчание, и супруги больше не высказывали своих мыслей вслух. Миссис Мелон думала о «бутербродах миссис Мелон»: на них шли жирные кошерные куры (не беда, если птица еврейская!), маленькие индейки и десятикилограммовые гигантские индейки. Бутерброды с индейкой она называла «бутерброд с салатом из индейки миссис Мелон»; странная вещь, но многие не могли отличить вкуса индюшатины от вкуса курицы! В это время сам Мелом был погружен в свои профессиональные раздумья: правильно ли он сегодня поступил, продав «уротон»? Он совсем упустил из виду, что несколько месяцев назад какая-то женщина предъявила жалобу на «уротон», Ее маленький Юстис проспал все звонки «уротона», но зато проснулись остальные члены семьи и молча стояли вокруг кроватки ребенка, глядя на то, как он крепко спит, тихонько делая пи-пи, а звоночки «уротона» звенят, заливаются вовсю. В конце концов отец вытащил ребенка из мокрой кроватки и нашлепал на глазах у всей семьи. Разве это было справедливо? Мелон обдумал этот вопрос и решил, что это было совсем несправедливо. Он никогда и пальцем не трогал своих детей, даже когда они этого заслуживали. Миссис Мелон держала детей в строгости, так как Мелон считал, что наказывать — это обязанность жены, но она всегда плакала, когда долг приказывал ей нашлепать ребенка. Мелон счел необходимым принять крайние меры один-единственный раз, когда четырехлетняя Элен втихомолку развела костер под кроватью у бабушки. Как рыдала старая миссис Гринлав — и от страха за себя и от жалости к любимой внучке. Но игра с огнем была единственным проступком, за который наказывал Мелон, это было слишком серьезное дело, чтобы доверить мягкосердечной матери; она ведь сама плакала, наказывая детей. Да, зажигать спички и устраивать костры — было единственное, что запрещал отец. А «уротон»? Этот прибор, правда, очень расхваливали, но Мелон пожалел, что продал его утром. Он сделал усилие, чтобы проглотить последний кусок, и адамово яблоко мучительно напряглось на исхудалой шее. Мелон извинился и встал из-за стола.

— Позвоню мистеру Харрису и попрошу, чтобы он посидел вместо меня в аптеке.

На сытом лице миссис Мелон мелькнула тревога.

— Плохо себя чувствуешь, миленький?

Мелон с такой яростью сжал кулаки, что побелели пальцы. У человека лейкемия, а его спрашивают, хорошо ли он себя чувствует! И что она думает, эта женщина… что у него крапивница или весенняя простуда? И хотя он так сжал кулаки, что от ярости побелели суставы, он спокойно сказал:

— Я чувствую себя не хуже и не лучше, чем этого заслуживаю.

— Ты слишком много работаешь, миленький. Чересчур много. Как вьючная лошадь.

— Как мул, — поправил ее Мелон. — Как мул, который вертит мельничный жернов.

— Д. Т., хочешь, я приготовлю тебе приятную, прохладную ванну?

— Вот уж не хочу!

— Не упрямься, миленький. Я ведь стараюсь, чтобы тебе было легче.

— У себя дома я имею право упрямиться сколько хочу! — капризно заявил Мелон.

— Я просто стараюсь, чтобы тебе было легче, но, видно, без толку.

— Да, без толку, — с горечью ответил он.

Мелон принял очень горячий душ, вымыл голову, побрился и опустил шторы в спальне. Но злость мешала ему отдыхать. Он слышал, как миссис Мелон на кухне взбивает желтки для свадебного пирога, и это его озлило еще больше. Он вышел на палящее солнце.

В тот год он прозевал лето; овощи поспели и были съедены, а он этого даже не заметил. Летний зной его угнетал. А судья уверял его, будто любую болезнь может вылечить миланское лето. Вспомнив о судье, он пошел на заднее крыльцо и взял бумажный мешок. Сегодня он свободен до самого вечера, но ощущения свободы у него не было. Он стал вяло рвать зелень для судьи, Потом снял с куста самый большой помидор и подержал его в руке, прикидывая вес.

— Что ты там делаешь, миленький? — окликнула его миссис Мелон, выглянув в кухонное окно.

— Что? Что?

— Что ты там стоишь на самом солнцепеке?

Вот до чего дошло: человек должен давать отчет, почему он стоит посреди собственного двора! Но вместо того чтобы как-нибудь выразить свою ярость, он объяснил: