Шерман стал неловко выпутываться.

— Да нет, его звали Рикс Хейдерхорн. Я-то в общем собирался петь Тристана в Метрополитен-опере, но партия мне не подходила по тембру. В сущности, большинство партий в Метрополитене не подходят для людей моей расы, так что единственная роль, которую я могу с ходу назвать, — это роль Отелло: он ведь был негритянским мавром. Музыка там в общем ничего, но, с другой стороны, его чувства до меня не доходят. Разве можно так сходить с ума из-за какой-то белой женщины? — вот что непонятно. Как я подумаю о Дездемоне… потом о себе… опять о Дездемоне… и о себе… Нет, до меня это не доходит. — И он запел: — «Прощай, покой! Прощай, довольство всем!»

— Вам, наверно, неприятно, что вы не знаете, кто была ваша мать?

— Вот еще! — отмахнулся Шерман, который все свое детство только и делал, что искал мать. Он присматривался к каждой женщине с ласковыми руками и тихим голосом. «Может, это моя мать?» — спрашивал он себя с трепетом, но каждый раз все кончалось разочарованием. — Стоит к этому привыкнуть, и становится все равно. — Он сказал это потому, что никак не мог к этому привыкнуть. — Я очень любил миссис Стивенс, но она мне прямо сказала, что я не ее сын.

— Кто такая миссис Стивенс?

— Дама, у которой я пять лет жил на пансионе. А вот мистер Стивенс меня трахнул.

— Как это — трахнул?

— Изнасиловал, тупица. Он меня изнасиловал, когда мне было одиннадцать лет.

Джестер от ужаса потерял дар речи. Наконец он кое-как выговорил:

— А я не знал, что мальчиков насилуют.

— Почему — меня же изнасиловали.

Джестера, у которого иногда ни с того ни с сего начиналась рвота, вдруг стошнило.

— Прямо на уилтонский ковер! — закричал Шерман и сорвал с себя рубашку, чтобы вытереть ковер. — Возьми на кухне полотенце! — приказал он Джестеру, которого продолжало рвать. — Или убирайся вон!

Джестер, которого продолжало рвать, заковылял к двери. Он посидел на крыльце, пока ему не стало легче, а потом вернулся, чтобы помочь Шерману прибрать в комнате, хотя от запаха рвоты его снова затошнило.

— Я как раз подумал, — сказал он, — раз вы не знаете, кто ваша мать и раз у вас такой голос, может быть, ваша мать — Мариан Андерсон?

Шерман, который впитывал комплименты, как губка, — ведь ему так редко доводилось их слышать — был очень польщен. Сколько он ни разыскивал мать, но Мариан Андерсон ему почему-то не приходила в голову.

— Тосканини сказал, что у нее голос, какой бывает раз в сто лет.

Шерман, которому такое счастье казалось несбыточным, — хотя чем черт не шутит? — хотел поскорее остаться один, чтобы все обдумать как следует и потешиться этой идеей. Он резко переменил тему разговора:

— Когда меня трахнул мистер Стивенс, — Джестер побледнел и проглотил слюну, — я никому несмел об этом сказать. Миссис Стивенс спрашивала, почему я все время задираю мистера Стивенса, но я не мог ей рассказать. Таких вещей дамам не рассказывают, поэтому я и начал заикаться.

— Не понимаю, как вы вообще можете об этом рассказывать.

— Почему, раз это случилось, и мне тогда было только одиннадцать лет…

— Какая дикость, — сказал Джестер, все еще обтиравший чугунного крокодила.

— Завтра попрошу пылесос и почищу ковер, — сказал Шерман, все еще беспокоясь о мебели. Он кинул Джестеру полотенце: — Если вы почувствуете, что опять подступает, настоятельно вас прошу, воспользуйтесь этим полотенцем… А так как я заикался и вечно воевал с мистером Стивенсом, его преподобие Вильсон как-то завел со мной разговор. Сначала он мне не поверил, потому что мистер Стивенс служил дьяконом в церкви, а я любил выдумывать всякую всячину…

— Насчет чего?

— Ну, всякую чепуху. Насчет своей матери. — Он вспомнил о Мариан Андерсон, и ему захотелось, чтобы Джестер поскорее ушел и дал ему возможность хорошенько подумать.

— Вы скоро пойдете домой? — спросил он.

Джестер все еще испытывал острую жалость к Шерману и не понял этого намека.

— А вы когда-нибудь слышали, как Мариан Андерсон поет «Были ли вы там, когда они распинали моего господа?» — спросил он.

— От псалмов я тоже лезу на стенку.

— Что-то вы слишком часто лезете на стенку.

— А вам какое дело?

— Я просто сказал, что люблю, как Мариан Андерсон поет «Были ли вы там, когда они распинали моего господа?», фактически я плачу каждый раз, когда это слушаю…

— Ну и валяйте. Ваше право.

— …фактически почти все псалмы вызывают у меня слезы.

— Лично я не стал бы тратить на них время и силы. Однако Мариан Андерсон потрясающе поет немецкие лидер.

— Я плачу, когда она поет псалмы.

— Ну валяйте.

— У вас странная точка зрения.

Негритянские псалмы всегда вызывали у Шермана обидное чувство. Во-первых, они заставляли его плакать и по-дурацки выглядеть перед людьми, а для него это было непереносимо; во-вторых, он их всегда ругал и говорил, что это музыка черномазых, но разве мог он это говорить, если Мариан Андерсон была родной его матерью?

— А с чего это вам пришло в голову насчет Мариан Андерсон? — Раз этот зануда Джестер все равно не желает понимать намеков и не дает ему спокойно помечтать, пусть уж тогда о ней разговаривает!

— Из-за ваших голосов. Два таких золотых голоса, которые встретишь раз в сто лет, слишком большее совпадение.

— Почему она тогда меня подбросила? Я где-то читал, что она любит свою старенькую маму, — цинично ухмыльнулся он: ведь не так легко расстаться с прекрасной мечтой.

— А вдруг она влюбилась, я хочу сказать, страстно влюбилась в того белого принца? — сказал Джестер, увлекаясь собственной выдумкой.

— Джестер Клэйн, не смейте больше произносить слово «белый», — добродушно, но твердо приказал Шерман.

— Почему?

— Говорите «кавказский», иначе вам придется говорить о людях моей расы, что они цветные или даже негры, а на самом деле нас зовут нигерийцами или абиссинцами…

Джестер сглотнул слюну и кивнул.

— …и вы можете оскорбить людей, а вы такой слюнтяй, что вам это будет неприятно.

— Мне не нравится, что вы меня называете слюнтяем, — возмутился Джестер.

— Что поделаешь, это так.

— Почем вы знаете?

— Сорока-ворона на хвосте принесла. — Выражение понравилось Джестеру, хотя он слышал его уже не первый раз.

— Даже если она втрескалась в этого кавказца, почему же она меня подкинула именно на церковной скамье, в церкви святого Вознесения города Милана, штат Джорджия?

Джестер не подозревал, в каких жадных, нелепых поисках прошло все детство Шермана, и его встревожило, что случайный домысел превратился в неопровержимый факт. В нем заговорила совесть:

— Может, это не обязательно Мариан Андерсон, а если это она, ей, наверно, казалось, что она должна целиком посвятить себя своему призванию. Все равно это подлость, а я себе не представляю, чтобы Мариан Андерсон была способна даже на самую маленькую подлость. Лично я ее обожаю. Страстно.

— Почему вы ко всему приплетаете слово «страстно»?

Несмотря на то, что в этот вечер Джестер впервые в жизни был пьян и пьян от страсти, он не мог ответить на этот вопрос. Ибо в ранней юности страсть легко возбудить, и она сильна. Она может вдруг проснуться от песни, услышанной ночью, от звука голоса, от вида незнакомого лица. Страсть заставляет мечтать мешает сосредоточиться на арифметике, а когда хочется быть остроумным, ты чувствуешь себя дураком. В ранней юности любовь с первого взгляда — этот краткий конспект страсти — превращает тебя в олуха; ты не помнишь, где ты, что с тобой, забываешь, что ты только что ел, даже если от этого зависит твоя жизнь. Джестер в этот вечер узнал, что такое страсть, и очень испугался. Он никогда еще не был пьян и никогда не испытывал желания напиться. В школе он всегда получал самые лучшие отметки, если не считать четверок по геометрии и по химии; позволял себе мечтать только в постели, да и то пока не прозвонит будильник, хотя иногда ему здорово хотелось поваляться и помечтать.