— Ты паникер! — сказал Батюков. — Если бы я не знал тебя около двух десятков лет, я бы мог подумать о тебе дурно.

— А в чем же выражается мое паникерство?

— Хотя бы в том, что ты заранее берешь на вооружение оборонительный вариант. А это и есть паникерство! Ты забыл слова, — уже жестоко, по-командному, рубил Батюков, — «малой кровью, на чужой территории!..». На чужой! — еще раз повторил он.

Через несколько дней советской делегации разрешили посетить французские авиационные заводы.

Одним из старейших был завод Блерио.

В 1909 году Блерио на моноплане впервые перелетел пролив Ла-Манш. По этому поводу одна из французских газет писала:

По тем временам это было огромное достижение.

Всю свою жизнь Блерио посвятил авиации. Но в тридцать шестом году это был немощный, больной старик.

Завод его располагался в живописной местности на берегу Сены.

Старейшее авиационное предприятие Франции находилось в запустении. В опытном цехе сразу собирали несколько самолетов. Но уровень производства в нем был как в кустарной мастерской: медники стучали деревянными молотками, клепали вручную.

Только завод Мессье, где делали посадочные и тормозные приспособления, колеса и амортизаторы, был более или менее на уровне современной техники.

Советская делегация посетила также предприятия Рено, который выпускал самолеты «кардон» и пассажирские самолеты «симун» и «гоэлан».

Завод находился в парижском предместье Бийанкур.

Это было крупное предприятие, и порядка в цехах здесь было больше, чем у Блерио.

Советскую делегацию сопровождал бывший министр авиации, сенатор Луи Шаброн.

— Да, господа! Франция потеряла превосходство в воздухе, — признал он. — Теперь мы ставим перед собой более скромную цель — добиться равновесия сил с Германией.

— А вы знаете, какое количество самолетов выпускает Германия? — спросил Путивцев.

Шаброн ушел от прямого ответа.

— Мы хотим выпускать сто самолетов в месяц, — сообщил он.

Уже когда русские собирались покинуть завод, к комкору Эйдеману подошел корреспондент авиационного журнала «Эр»:

— Господин Эйдеман, что вы можете сказать о выставке?

— Выставка хорошо организована. Мы увидели здесь много интересного.

— Что вы думаете о французских самолетах?

— Есть хорошие спортивные и пассажирские машины. Но я человек военный, а военные самолеты, честно говоря, не произвели на меня большого впечатления.

— А ваше мнение, экселенц?[18] — обратился корреспондент к рядом стоявшему с Эйдеманом русскому с ромбом на петлицах.

— Я разделяю мнение комкора и хочу добавить, что заводы, которые нам показывали, сильно уступают авиационным предприятиям Хейнкеля, на которых мне приходилось бывать.

После того как русские попрощались с французами, Эйдеман предложил Путивцеву:

— Пройдемся пешочком. Для здоровья полезнее.

Они пошли по тихим, безлюдным улицам Бийанкура. Здесь ничто не могло мешать их разговору, никто не мог их подслушать.

— Я знаю, что ты не раз бывал в Германии, у Хейнкеля, а на заводах Мессершмитта тебе не приходилось бывать? — спросил Эйдеман.

— Нет.

— В Испании появилась новая модификация «мессершмитта», и нашим «ишачкам» приходится трудно, — признался комкор.

— Я знаю об этом.

Вдруг Эйдеман сказал:

— Однажды я застал Михаила Николаевича[19] в кабинете у окна. Он сидел в кресле и смотрел в небо. Лицо его мне показалось озабоченным. Я спросил его, о чем он думает. «Я мечтаю», — ответил Михаил Николаевич. Это было для меня неожиданным: военный, маршал — и вдруг… «мечтаю». А Тухачевский улыбнулся и сказал: «Я недавно перечитывал «Записки о 1812 годе» и нашел в них такие строки: «Суворов был мечтателем. Занимаясь поправлением крепостей в Финляндии, он писал Горчакову: «Я в непрестанной мечте». — «И о чем же ты мечтаешь в данный момент?» — спросил я. «Мечтаю о том времени, когда наши самолеты будут летать в стратосфере…»

Путивцев знал, что Эйдеман был другом Тухачевского. Он сам любил Михаила Николаевича. Ему было известно, что по настоянию маршала начались работы над реактивными двигателями, которые сулили революцию в авиации.

— К сожалению, среди французов, военных, с которыми мне приходилось встречаться, нет людей, умеющих мечтать. Французская военная мысль в застое. Престарелый маршал Петэн — сторонник позиционной войны — по-прежнему у них высший авторитет.

— Зато немцы многому научились у нас, — вставил Путивцев. — На киевских маневрах я стоял неподалеку от Манштейна и слышал реплики, которыми он обменивался с каким-то немецким полковником.

Эйдеман сказал:

— Дело идет к войне. По сути, она уже началась, в Испании. Вернее, началась генеральная репетиция к большой войне.

— Вчера я поспорил с Батюковым… — сказал Путивцев.

— Батюкова я хорошо знаю, — перебил Эйдеман. — К сожалению, среди наших военных немало людей, которые не понимают, что будущая война будет не похожа на войну гражданскую. Лошадка, дескать, вывезла тогда, вывезет и сейчас. Для Батюкова кавалерия была богом войны. Теперь какому богу он молится?

— Авиации. Он сторонник доктрины Дуэ — Хельгерса.

— Ни один род войск не может выиграть войну без взаимодействия с другими, — убежденно сказал Эйдеман. — Танковые прорывы, танковые сражения, бомбардировавший, бой артиллерии, ну и конечно пехота — вот какой будет война! Откровенно говоря, я пришел к этому выводу после киевских маневров, а ведь Тухачевский об этом писал еще в тридцать первом году в работе «Новые вопросы войны». Какой все-таки дар предвидения!.. Я спросил министра Кота, читал ли он труды Тухачевского. Он их не читал. Тогда я спросил, неужели он не понимает, что линия Мажино не может служить надежной защитой, что стратегия немецкого генерального штаба от Шаргорста до Шлиффена всегда утверждала: нанесение удара там, где его меньше всего ждут, например, через Бельгию… Он мне ответил, что занимается авиацией, а в вопросах сухопутных войск некомпетентен…

— Недавно в Германии вышла любопытная книга генерала Баумгартена-Крузиуса «Возмездие-193». В ней описывается ракетный удар по Парижу… Это можно было бы принять за фантастику, если бы не было известно, что существует берлинский ракетодром. Я сам однажды был на этом ракетодроме, — сказал Путивцев.

Приближался день отъезда, 20 декабря.

Жан Рено проводил Путивцева до самой машины.

Здесь они простились. Жан протянул Пантелею Афанасьевичу какую-то коробочку:

— Возьмите.

В коробочке лежал сувенир — маленький аэроплан Блерио, в свое время перелетевший через Ла-Манш.

— Мне будет приятно думать, что мой скромный сувенир где-то в далекой дружественной России, — сказал Жан. — Я был на выставке и видел ваши машины. Самолет Блерио — это вчерашняя слава Франции. Если первые сегодня не мы, то будьте ими вы, русские. Только не эти, не боши!

И слова и сувенир тронули Путивцева. Он не мог оставить подарок француза без ответа. Но у него ничего не нашлось, кроме серебряного полтинника с изображением рабочего с молотом в руках.

Он протянул его Жану:

— Возьмите на память!

— Я буду хранить это, — сказал француз.

Уже когда делегация вернулась в Советский Союз, пришел свежий номер журнала «Эр». В нем была обзорная статья, посвященная XV Международной авиационной выставке. Ее автор писал: