Тимар стоял посреди этой бури с тем же спокойным, словно окаменевшим выражением лица, какое было у него, когда он боролся со свистящим ураганом и бушующими волнами у Железных ворот.
Наконец и он вставил слово:
— Желаете ли вы в качестве опекуна принять по завещанию Али Чорбаджи наличные деньги этой сироты на ее воспитание или мне передать их в городской опекунский совет?
Такой поворот дела испугал г-на Бразовича.
— Если вы принимаете деньги, — продолжал Тимар, — тогда пройдем в ваш рабочий кабинет и покончим с этим. Я тоже не больно люблю выслушивать ругань хозяев, — с абсолютным спокойствием добавил он.
Проглотив пилюлю, чета Бразовичей сразу онемела. На крикливых людей всегда действует безотказно, как холодный душ, спокойный и трезвый тон собеседника. В комнате воцарилась тишина. Отдышавшись, Бразович взял канделябр и сказал Тимару:
— Ладно, бери эти деньги да пошли ко мне.
Что касается хозяйки дома, то она прикинулась, будто находится в чудесном расположении духа, и даже предложила Тимару стаканчик вина.
Тимея, не понимая языка, ошеломленно наблюдала за разыгравшейся перед ее глазами сценой. Жесты, мимика и поступки хозяев дома казались ей странными и непонятными. Ведь отец-опекун в первую минуту их встречи обнимал, целовал ее. Почему же в следующее мгновенье он оттолкнул ее? И зачем потом снова посадил на колени, а через минуту опять оттолкнул? Почему и хозяин и хозяйка так кричат на того, кого она видела невозмутимым в бурю и шторм, кто и здесь держится абсолютно спокойно? Лишь в конце спора тихо произнес он несколько слов, от которых все сразу замолкли и наконец утихомирились. Бранчливые крики не испугали его, как не испугали его ни скалы, ни штормовые волны, ни вооруженные солдаты…
Ни слова не поняла Тимея из того, что здесь говорили. Но одно ей стало ясно: Тимар — ее верный покровитель, не оставлявший ее в беде за все время их долгого путешествия, «трижды» рисковавший ради нее жизнью, единственный человек в этом мире, с которым можно было объясниться на знакомом ей языке, теперь окончательно покидает ее и она, наверное, уже никогда больше не услышит его голоса.
Но нет, в последний раз он обратился к ней перед уходом.
— Вот ваша коробка, Тимея, — сказал он по-гречески. И достал из-под плаща жестянку с восточными сладостями.
Тимея подбежала к нему и взяла коробку. Затем она поспешила к Аталии и, мило улыбаясь, протянула ей подарок, с великим трудом доставленный из далеких краев.
Аталия открыла крышку.
— Фи! — презрительно произнесла она. — Запах розовой воды! Так воняет прислуга, когда по воскресеньям, надушившись, идет в церковь.
Слов этих Тимея не поняла. Но по брезгливой мине, состроенной Аталией, она догадалась, что восточные сладости пришлись ей не по вкусу, и опечалилась. Потом девушка попробовала угостить турецкой халвой г-жу Зофию. Но и та отказалась, сославшись на свои плохие зубы, которые не переносят сладкого. Совсем загрустив, Тимея растерянно подала коробку молодому офицеру. Тот нашел угощенье чудесным и с явным удовольствием положил в рот три кусочка халвы, за что в награду получил благодарную улыбку Тимеи.
Тимар стоял в дверях и все видел.
Но когда Тимея вспомнила о нем и обернулась к дверям, чтобы и его угостить восточными сладостями, Тимара уже и след простыл.
Вскоре откланялся и офицер.
Будучи настоящим кавалером, он, прощаясь с Тимеей, галантно склонил голову, и это очень тронуло девушку.
Вскоре вернулся г-н Бразович, и они с г-жой Зофией заговорили на каком-то смешанном языке. Некоторые слова казались Тимее понятными, но это еще больше запутывало девушку.
Между тем хозяева дома советовались, что им делать с неожиданной нахлебницей. Все ее состояние составит в лучшем случае двенадцать тысяч золотых, включая сюда и стоимость затонувшей пшеницы, если за нее хоть что-нибудь удастся выручить. Сумма явно недостаточная, чтобы обращаться с Тимеей как с барышней, наравне с Аталией. Добрая г-жа Зофия высказала мнение, что нежданную гостью следует сразу же определить в прислуги: пусть приучится к кухне, к уборке, к стирке белья, к глажению, это пойдет ей только на пользу. Ведь с таким приданым, как у нее, нельзя рассчитывать на богатого жениха. Заурядный шкипер — вот ее пара. А такому мужу нужно, чтобы жена его была прислугой, а не барыней. Однако г-н Бразович не разделял точку зрения своей супруги. В самом деле, что скажут люди? В конце концов они пришли к половинчатому решению: Тимея будет считаться приемной дочерью, воспитанницей, то есть займет несколько более высокое положение, чем обычная прислуга. Обедать она будет вместе с хозяевами, а работать — наравне с прислугой. Заниматься большой стиркой ей, пожалуй, ни к чему, а вот стирать тонкое белье и кружева Аталии ей не помешает. Шить тоже надо ее обучить, пусть обшивает домашних, находясь при этом не на половине прислуги, а в господских покоях. В обязанность Тимее следует вменить также и присмотр за туалетом Аталии: ведь их дочери так или иначе нужна личная горничная, а сироте это, несомненно, доставит удовольствие. К тому же Тимея будет получать в награду старые, вышедшие из моды платья, которые надоели Аталии.
Тимея с ее приданым в двенадцать тысяч форинтов должна еще благодарить судьбу за то, что Бразовичи облагодетельствовали ее.
И Тимея действительно была благодарна судьбе.
Без отца, без матери, одинокая, покинутая всеми, заброшенная волею судьбы на чужбину, она удивительно быстро привязалась к новому дому. Всем здесь она готова была услужить — искренне и бескорыстно. Тимея разделила судьбу многих турчанок.
Девушка довольствовалась тем, что за ужином сидела рядом с Аталией. Не дожидаясь, пока ей скажут, она первая вставала из-за стола, чтобы подать тарелки, сменить ножи и вилки, причем делала это весело, непринужденно, с трогательной старательностью. Она боялась хоть чем-нибудь раздосадовать семью своего опекуна и потому старалась не выглядеть грустной или обиженной, хотя причин для этого было предостаточно. Особенно стремилась она завоевать расположение Аталии. С немым восхищением смотрела Тимея — совсем еще девочка — на Аталию, очарованная красотой и прелестью расцветающей женщины. Она не могла оторвать свой восторженный взгляд от румяных щек и сверкающих глаз Аталии.
Как и многие девочки-подростки, Тимея полагала, что тот, кто очень красив, должен быть и очень добр.
Хотя Тимея не понимала Аталию, ни слова не знавшую по-гречески, она стремилась по жестам, мимике, по выражению глаз своего кумира предвосхитить каждое ее желание.
Как-то после ужина, во время которого Тимея не дотронулась до непривычной жирной пищи, ограничившись ломтиком хлеба и фруктами, семья Бразовичей перешла в соседнюю гостиную и Аталия села за рояль. Тимея пристроилась у нее в ногах на мягком пуфе, не сводя восхищенных глаз с ее стремительно бегающих по клавишам холеных тонких пальцев.
Затем Аталия показала ей свой портрет, нарисованный Качукой. Тимея, всплеснув руками, уставилась на него.
— Ты еще никогда не видела портретов? — удивилась Аталия.
Господин Бразович ответил за Тимею.
— Где ей было видеть? Турецкая вера запрещает рисовать лица. Поэтому у них сейчас и происходят смуты: султан сделал свой портрет и повесил в зале заседания дивана. Бедный Али Чорбаджи каким-то боком был замешан в этом мятеже. Потому и пришлось ему бежать. Эх, ну и дурень же был покойный Чорбаджи!
Услышав имя отца, Тимея подошла к г-ну Бразовичу и в знак благодарности и признания поцеловала ему руку. Она думала, что отец-опекун добрым словом помянул усопшего.
Вскоре Аталия отправилась спать, и Тимея пошла со свечой проводить ее.
Сев за низенький туалетный столик в своей спальне, Аталия взглянула на себя в зеркало, широко зевнула, и лицо ее сразу помрачнело. Она устало вытянулась в кресле. «Отчего это красивое лицо вдруг так опечалилось?» — подумала Тимея. Она вынула гребень из волос Аталии, ловко разобрала пальцами локоны и связала густые каштановые волосы барышни в узел. Потом вынула из ее ушей серьги, причем так близко нагнулась к лицу Аталии, что та невольно увидела в зеркале два столь непохожих друг на друга отражения. Одно лицо с румянцем на щеках показалось ей обворожительным, другое было бледным и грустным. И тем не менее Аталия, раздосадованная, вскочила со стула и оттолкнула от себя зеркало.