Петер Ярош

Тысячелетняя пчела

Роман

Авторизованный перевод со словацкого Н. Шульгиной

История, обращенная к современности

Имя словацкого прозаика Петера Яроша (род.1940 г.) уже известно нашему читателю: в 1975 г. в издательстве «Прогресс» вышел сборник его избранных рассказов и повестей под общим символическим названием «Визит». Об этом хотелось сразу же напомнить во вступительном слове к новому большому произведению талантливого писателя. Дело в том, что замысел романа «Тысячелетняя пчела» вызревал у Яроша давно. И даже само название книги, может быть, возникло уже тогда, когда он писал, например, свой рассказ «На пасеке» (1969). Герой этого рассказа, человек, влюбленный в природу, хорошо чувствующий ее красоту и естественную гармонию, наблюдал за хлопотливой жизнью пчел: «Его восхищала взаимовыручка пчел, их дружная работа… но еще больше — общее настроение, мелодия, таинственные флюиды, их соединяющие… В жизни пчел его привлекало… мудрое стремление к достижению единой цели — меда, не говоря уже о всей целесообразной гармонии пчелиного сообщества». Новая книга Яроша, конечно же, не о пчелах; это роман о тех, кто на протяжении веков формировал историю словацкой нации, — о скромных простых тружениках, из поколения в поколение исправно вносивших свою лепту в символический улей словацкого национального общежития. «Работящ, как пчела. И на себя, и на людей… пчела трудится», — гласит русская пословица. Подобная аналогия и составляет главный внутренний стержень «Тысячелетней пчелы».

Начиная с первой книги в 1963 г., Ярош прошел в своем развитии сложный путь поисков своей темы, своего материала действительности, своего героя, способного воплотить его собственную писательскую сущность, его отношение к миру. Если попытаться охарактеризовать хотя бы вкратце каждую из двенадцати книг, предшествовавших роману «Тысячелетняя пчела», то это была бы такая пестрая характеристика, как если бы речь шла не об одном, а о двенадцати писателях. За годы интенсивной литературной работы Ярош сумел составить себе репутацию даровитого, но и довольно переменчивого, непредсказуемого писателя. Он словно задался целью перепробовать все известные ему способы литературного письма. В одном и том же сборнике рассказов он мог предстать и стилизатором французского «нового романа», имитатором «потока сознания» в обличий психоаналитика — и одновременно завзятым традиционалистом или даже примитивистом. При этом в лучших повестях и рассказах он демонстрировал неисчерпаемую фантазию в выстраивании увлекательных сюжетных ходов, в умении пользоваться приемом гиперболы, гротеска, иронии, но мог быть и предельно, до исповедальности искренним, нежным и даже чуточку наивным. Его книги пользовались успехом у читателей и неизменным вниманием серьезной словацкой критики, которая тем не менее постоянно «била» его за не всегда оправданную многоликость, за как бы намеренное нарушение логики целенаправленной творческой эволюции.

И все-таки в лучших произведениях Яроша уже на рубеже 60—70-х годов можно почувствовать стремление преодолеть внутренний разлад, а с начала 70-х все ощутимее его попытки консолидировать творчество на бесспорных, не поддающихся скептическому снижению ценностях. Характерен в этом смысле его устойчивый интерес к общезначимой проблематике антифашистской борьбы словацкого народа (повесть «После полнолуния», 1972), к уяснению роли традиций, участвующих в формировании современного облика словацкой нации, обращение к собственным корням, к теме детства, проведенного в деревне. Об этой линии, постепенно выходящей на передний план в его творчестве, особенно красноречиво свидетельствует изданный в 1972 г. сборник избранных рассказов Яроша с деревенской тематикой «Орехи». Собранные под одной обложкой из разных книг, рассказы этого сборника помогли критику Я. Штевчеку в послесловии верно определить истоки разноплановости и многоликости Яроша: — «Нам кажется, что существо дела объясняется просто: мир творческой фантазии у Яроша расщепляется надвое — на темы, которые обретаются в кладовой его эмоциональной памяти с детства, и на мироощущение, их фильтрующее. Это мироощущение уже не связано с деревней. Это мироощущение горожанина, интеллектуала, оборачивающегося подчас назад для того, чтобы проверить себя, уяснить, что в его личности сохранилось от прежних впечатлений — как нечто прочное и на что можпо опираться дальше. Ярош прямо-таки олицетворяет собой этот момент самопознания, деликатно подсказывая нам, что, собственно, с нами, городскими интеллектуалами, родившимися в деревне, происходит сегодня».

Этот «момент самопознания» подтвердился и обрел вполне четкие контуры в следующей же за «Орехами» повести «Трехулыбчивый любимчик» (1973), где писатель отталкивается от собственной биографии «мальчика из деревни», а исходной точкой, первым опорным детским воспоминанием, являются для него годы войны, зарницы полыхавшего Словацкого национального восстания 1944 г. «Он помнит только солдат и оружие, словно лишь с того момента он начал жить! Все до этого погружено в тьму беспамятства, отделено барьером, за который ему никогда не удавалось проникнуть». Проблемы преодоления этого барьера, восстановление причинно-следственных связей между настоящим, прошлым и будущим — во взаимном пересечении трех временных пластов — и составляют, ядро содержания повести. Центр тяжести в ней перемещается из подсознания на внешнее окружение героя, жизнь которого приобретает черты естественности, устойчивости, преисполняется само собой разумеющегося смысла. Не случайно затем в сборнике «Моток пряжи» (1974) мы находим исполненный высокого гуманистического и философско-этического смысла рассказ, давший название всему сборнику, в котором старуха крестьянка повествует о прожитой жизни. Это предельно простая и ясная биография труженицы, из года в год работавшей «по хозяйству» и как-то незаметно «за делами» вырастившей детей и внуков. Она не совершила ничего выдающегося, все естественно и логично в ее жизни, но как раз в этой естественности и видит ныне писатель свидетельство прочности и разумности человеческого общежития, основанного на фундаменте внутренней индивидуальной культуры и многовекового народного опыта — жизнь, прожитая по правде и совести…

Ясно прослеживаемое в творчестве Яроша 70-х годов стремление ощутить себя моментом связи в потоке исторического времени, в цепи нравственной и культурной традиции своего народа было одновременно и реакцией на предшествующее, проявившееся у некоторых молодых словацких писателей высокомерное третирование «национального захолустья». В 1966 г., в самый разгар увлечений модными литературными поветриями Запада, крупнейший словацкий прозаик, автор известной и у нас трилогии о Словацком национальном восстании «Поколение», Владимир Минач иронически комментировал эти «поисковые» ухищрения молодых: «Отечественный опыт кажется им мелким и незначительным — да и может ли он быть другим на задворках мира? И вот они прибегают к чужому опыту… Молодые люди натягивают на себя чужие доспехи. Что из того, если не по фигуре? Носят другие, и мы носим…» Кстати говоря, глубоко личностная интерпретация национальной истории, вскоре предпринятая Миначем в блестящих по форме и глубоких по мысли исторических эссе «Раздувая родные очаги» (1970) и «Собрание разногласий Й. М. Гурбана» (1974), способствовала внедрению в словацкую литературу художественной концепции «памяти нации как основы ее мышления и действий». В книге «Раздувая родные очаги» он писал: «Мы нация строителей не только в метафорическом, но и в прямом смысле слова: наши предки участвовали в возведении Вены и Будапешта, помогали строить множество других городов — ни одного мы не превратили в руины… Я знаю, что наш вклад в мировую историю скромен. Но, если когда-нибудь прогресс цивилизации будут мерить по справедливости, то есть по вложенному труду, нам не придется за себя краснеть: мы свое отработали с лихвой». Своей национально-патетической расшифровкой «анонимного» участия словаков в прогрессе цивилизации Минач привлек внимание к основополагающей, «базисной» роли в историческом процессе миллионов простых, безвестных словацких тружеников — пахарей и пастухов, лесорубов и плотогонов, каменщиков, лудильщиков, бродячих мелочных торговцев — поневоле вековечных «парий Европы»: «Вы нас ни во что не ставите… Примерно так когда-то упрекал окрестные народы наш поэт[1]; ныне, того гляди, мы должны будем сами упрекать себя в этом… В подсознании, особенно в подсознании нашей молодой интеллигенции, гнездится страх, что мы ничего не значим и никогда ничего значить не будем. И вот во что бы то ни стало мы хотим чем-то быть, что-то значить, даже ценой того, что перестанем быть самими собой… А знаем ли мы, откуда мы вышли? И как же нам важно это знать, чтобы понять, кто мы есть и чем хотим быть!»