Женя глубоко вздохнула и проворчала с обидой;

— Хорошо быть выше сытости, когда щеки вот такие! — Она смешно раздула щеки. — А у тебя они ввалились… — Она постояла у окошка, провела ногтем по морозным узорам на стекле. Затем круто обернулась ко мне. — Алеша, давай поговорим…

Я насторожился.

— О чем, Женя?

Она опустилась на койку.

— Сядь со мной. Поближе.

Я сел. Она взяла мою руку в свои. Заговорила, не поднимая глаз:

— Я хочу тебе кое-что сказать… Только ты сразу не возражай и не перебивай. Дай мне высказаться до конца… Ты не думай, что я трусиха, или страшусь трудной жизни, или еще что-нибудь… Пожалуйста, не думай так…

По вкрадчивому, какому-то просительному тону ее я уловил, что разговор предвещал недоброе.

— Не понимаю, чего ты хочешь… — От тревоги голос мой странно осел во рту стало сухо.

Женя сдавила мне руку и подняла взгляд. В нем и мольба и желание убедить меня в чем-то, — в глубине глаз — непреклонное решение.

— Мы поедем к моему папе.

— К папе? Зачем?

— Поговорим с ним. Он нас поймет. Он простит.

Я отнял у нее руку, отстранился.

— Нас не за что прощать.

Она в отчаянии хрустнула пальцами, покорно согласилась:

— Ну, хорошо, нас прощать не за что. Тогда скажи, пожалуйста; приличные жизненные условия, по твоему убеждению, для человека зазорны?

— Я этого не говорил и не скажу. Все делается для того, чтобы людям жилось как можно лучше.

— Тогда почему же мы ютимся в этой комнатушке, в этом бараке, который с утра до вечера ходит ходуном? Я не жалуюсь, я просто спрашиваю. Я могла бы жить тут сколько угодно, если бы рядом не было лучшего. Ведь там, у меня дома, пустые комнаты, пустая дача…

Я перебил ее:

— Твой дом здесь. Другого дома у нас с тобой пока нет. Дача построена для генерала Каверина, а не для нас, и квартира дана не нам.

Женя взяла мое лицо в ладони и повернула к себе.

— Алеша, я люблю тебя. Мне нравится твое упрямство, я всегда подчинялась тебе. Но не всякое упрямство — достоинство. Поедем к моим,

— Нет, Женя, не поеду. — сказал я жестко. — Один раз съездил — и хватит. Еще раз испытать такой позор не хочу.

— Ты не должен быть злопамятным. Алеша. Я уверена, что мама сейчас раскаивается… Но мы поедем к папе.

— Оставь, пожалуйста, — отмахнулся я. — И папа твой забыл, наверно, когда был простым и доступным человеком.

Женя отпрянула от меня, дико расширив глаза.

— Не смей! — Она захлебнулась криком. — Не смей так говорить о моем отце! Он хороший. Он честный. Его мать была неграмотной крестьянкой. Он сам всего достиг! Он любит людей. Он искалечен на войне. Он сражался за людей, за нас с тобой! И ты не смеешь говорить о нем плохо! Если ты не поедешь, то я поеду одна.

— Нет, не поедешь, — сказал я, сдерживая дрожь.

— Поеду!

— Тогда можешь сюда не возвращаться!

Она медленно, точно крадучись, приблизила ко мне свое лицо, глаза сузились — черные горячие полоски у самых моих ресниц.

— Ах, так?! Хорошо, я не вернусь.

— И не надо!

Мы внезапно смолкли, обрубив крик. Женя в ужасе вскинула руки — пальцами в волосы. Выло такое ощущение, будто мчались мы вперегонки и вдруг под ногами открылась пропасть — еще шаг, и жизни конец. Женя обессиленно присела на уголок койки, облокотилась на колени, спрятала лицо в ладони. Плечи ее вздрогнули. Мне хотелось обнять эти плечи, унять дрожь. Но между нами выросла невидимая ледяная перегородка… Я только сказал глухо:

— Прости меня. Я не хотел тебя обидеть…

Женя распрямилась, смахнула со щек слезы.

— Ладно, — произнесла она чужим голосом, не глядя на меня. — Иди жарь яичницу. Я пока развешаю белье.

Она надела мою телогрейку, выдвинула из-под кровати круглый таз с выстиранным бельем, побросала туда деревянные защепки, другой рукой схватила табуретку. Нагруженная всем этим, медленно двинулась к выходу.

— Я помогу тебе, — предложил я.

— Не надо. Закрой за мной дверь.

Проводив ее, я долго стоял у косяка. Как уберечь Женю от всего этого? Как облегчить ее работу по дому? Как дальше жить? Как разрушить ледяную перегородку?

Как правило, люди ставят такие задачи тогда, когда решать их уже поздно…

Я подошел к окошку, в узенькую оттаявшую полоску заглянул на улицу.

Между двумя столбами, где летом висела волейбольная сетка, была натянута веревка. Женя стояла на табуретке и закидывала на веревку белье. Мокрое, оно тут же затвердевало на студеном ветру, как гипс. Вот Женя присела над тазом и стала дышать на пальцы, красные, окоченевшие от холода. В глазах ее опять появились слезы. Они словно капали мне в душу и нестерпимо жгли. Нет, задачи решать никогда не поздно!..

Я вырвал из тетради листок и торопливо написал; «Скоро вернусь». Оделся и выбежал из комнаты. Постучался к Будорагиным. Тетя Даша сидела у стола и, надев очки, раскладывала карты. Рядом Анка готовила уроки — за себя и за мужа.

— Где Трифон? — спросил я.

— Не знаю. Наверное, у Сереги Климова, у Петра. Что это ты прямо какой-то ненормальный, Алеша? Серега жил с Ильей Дурасовым и еще двумя такелажниками, «заседателями». Там же поставили койку для Петра.

— За тобой кто-то гнался? — спросил меня Петр.

Я решительно шагнул к нему.

— У тебя есть деньги?

— Допустим, есть. На костюм берегу. Ты же знаешь.

— Выручи. — Я поднес руку к горлу. — Вот так нужны!

— Пятьдесят хватит?

— Мало, Петя. — Я повернулся к Сереге Климову. — А у тебя, Сергей?

— Откуда же у меня!..

Трифон мрачно покосился на него.

— Удавится, а не даст. На срочный вклад все загнал. Мы двадцать рублей дадим, больше нет.

— Я сейчас принесу, — сказала Анка. Она не могла пропустить «такой интересный случай» и проскользнула следом за мной.

Десять рублей выделил Илья Дурасов…

— Теперь объясни, в чем дело, — потребовал Петр, задерживая меня. — Зачем деньги и почему такая спешка?

— Потом узнаешь! — крикнул я, выбегая.

Часа через полтора я подъехал к общежитию в такси. Шофер помог мне выгрузить из машины большую коробку. В нее была упакована стиральная машина. Мы внесли ее в комнату. Жени дома не оказалось, и я, наспех распаковав машину, включил ее. Она торжественно загудела. Я намеревался поразить Женю такой покупкой. Механизация! Мне захотелось танцевать вокруг этой штуковины, которая наполняла помещение таким величественным звучанием. В голову полезли слова, которые я приспособил к мотиву «В лесу родилась елочка…»: «Стиральную машину купили мы с тобой. Волшебная машина нам принесет покой!..» Это был самый необыкновенный, самый неожиданный новогодний подарок Жене! «Мир, Женька!» — крикну я ей. «Мир! — ответит она, смеясь, и начнет отбиваться от меня, притворно сердясь. — Ну тебя, противный!..»

Женя не шла. Я уже собрался пуститься на поиски по общежитию. В это время взгляд мой упал на листок бумаги, на котором я написал, что скоро вернусь. Слова, набросанные прямым и беспорядочным почерком Жени, резанули по глазам, по сердцу:

«Алеша, я уехала к себе домой. Я должна решить, как нам быть дальше. Женя».

Боль в сердце была настолько внезапной и сильной, что потемнело в глазах, ноги подкосились. Падая, я ударился лбом об острый угол железной койки.

На крик прибежал Петр. За ним протиснулись тетя Даша, Анка и Трифон.

Из рассеченного над бровью лба текла кровь, набегая на глаз. Анка всхлипнула от страха и от жалости ко мне.

— Что с тобой? — спросил Петр, усаживая меня на кровать.

— Женя ушла… — прошептал я слабо кивнув на записку.

— Ушла?.. — Петр удивленно приподнял брови: лишь вчера он, кажется, навсегда ликвидировал наши разногласия. — Как же так? Сказала, что никогда не отвяжется от тебя. Да… Жизнь…

— А ведь такая хорошая, такая хорошая… — проговорила Анка сквозь слезы.

Трифон оборвал ее:

— Много ты понимаешь в людях! Что в ней хорошего? — Ему обидно было так часто менять свою оценку. — Предательница! Я с первой встречи разгадал, что это за птица! Только молчал, потому что вы все восхищались ею. Стоит из-за такой кровь портить!