Медленная речь раненого почему-то успокоила Зорьку. Она поёрзала, устраиваясь поудобнее, и стала разглядывать его уже не со страхом, а с любопытством.

— Не… А вам очень больно?

— Ид-ди… поближе… т-тайна.

Тайны Зорька любила. Она быстро натянула платье, слезла с полки и наклонила ухо почти к самым губам раненого.

— Эт-то врачи… думают… б-больно, а м-мне… н-не больно… Врачам н-не… говорю… об-бидятся…

— Почему? — удивилась Зорька.

— Ну, как же… чуть не сгорел, а не-е… больно… н-непорядок…

— Конечно, непорядок, — охотно согласилась Зорька. — Я раз руку молоком ошпарила, знаете как больно было! Я целых два дня плакала. А потом сразу зажило, и у вас заживёт, вы не думайте! Ещё как! И хорошо, что не больно; когда больно, всегда плакать хочется, а военным ведь плакать нельзя, правда же?

— Нельзя… — Он прикрыл тёмные веки и замолчал.

Зорька подождала немного. Раненый лежал неподвижно. Только иссохшие, будто неживые губы его чуть кривились.

— Дяденька, вы спите? — осторожно спросила Зорька.

— 3-зачем… сплю? Д-думаю… — не сразу отозвался он.

— А про что? Как вы воевать будете?

— И про… это… т-тоже.

— А страшно воевать?

— С-страшно…

Зорька недоверчиво хмыкнула. Такой большой, а воевать боится!

— А папа говорил — совсем не страшно!

— Папе… н-не с-страшно, а… м-мне с-страшно.

— Почему?

— Я н-не… папа… — Он снова закрыл глаза, погружаясь в свою страшную, непонятную недвижность.

С верхней полки свесился человек с забинтованной головой.

— Погоди немного, дай парню передых, нельзя ему много говорить. Гриша, слышь? Как ты?

— Н-ничего… — сказал Гриша. — П-пусть… так легче. — Он немного помолчал и спросил: — Т-ты… с-стихи… знаешь?

— Знаю, — Зорька обрадовалась, — прочесть?

Стихи она любила. И бабушка, и мама, и папа, и даже старший брат читали ей и друг другу разные стихи. И весь огромный книжный шкаф у них в комнате был забит стихами.

Не дожидаясь ответа, Зорька встала в позу и нараспев затянула, оттеняя каждое слово взмахом руки.

— Это я сама придумала, — сказала она. — Ещё?

— Ламца-дрица-лам-ца-ца, — сказал раненый наверху.

— М-молодец… только н-не надо… другое.

Зорька задумалась. Что ж другое? Интересно, сам военный, а про войну не хочет. Может быть, ему песенку надо спеть? Зорька уселась на полку возле окна, поджала ноги под себя, облокотилась и подпёрла щеку ладонью.

За окном, держась ветвями друг за друга, торопливо убегали назад сосны. Неожиданно эти сосны напомнили Зорьке ёлку, которая стояла у неё с бабушкой дома на Новый год. Тогда ещё не было войны, и бабушка пекла громадные, на весь стол, пироги с яблоками. А потом, поздно ночью, когда маленькие часы прокуковали полночь, папа потушил люстру, а мама и брат зажгли на ёлке разноцветные свечи. В комнате сразу стало сказочно. А потом они все вместе сидели на полу под этой ёлкой и пели… Зорька и сама не заметила, как тихонько запела вслух:

Она замолчала и неуверенно посмотрела на Гришу.

— Н-ну… ещё, — почти не разжимая плотных губ, попросил он.

Зорька взбодрилась. Таких песен она знает сколько угодно и даже лучше. Например, про сотню юных бойцов, которые скакали по полям на разведку. Или про молодого бойца с комсомольским разбитым сердцем.

Колёса ходко барабанили на стыках. Вагон раскачивался, баюкал. Поезд мчался в глубокий тыл. Со вчерашнего дня без остановок.

Зорька пела свои песенки одну за другой и всё смотрела в окно на пронизанный солнцем лес, на голубые спокойные поля, и ей казалось, что не было никакой бомбёжки, зарева над городом и бабушки на балконе и не было прощания с отцом. Вот сейчас он подойдёт к ней сзади, положит руку на плечо и подхватит песню. Голос у отца низкий, мягкий, у Зорьки высокий. Они любили петь вместе. И Зорька невольно запела любимую песню отца. О маленьком парнишке Ежике, которого красные партизаны нашли в одиноком степном хуторке. Папа говорил, что эта песня будто про него сложена.

И Ежик стал партизаном. Настоящим молодым бойцом. Но вот однажды беляки окружили партизан в глубоком овраге. И кажется, нет спасенья. Тогда командир позвал Ежика и сказал ему:

Ежик пробрался к нашим. Он шёл тёмной ночью, и кругом гремели выстрелы, и рвались бомбы, и беляки ползли в кустах, как гадюки. Но Ежик ничего не боялся. Он привёл партизанам подмогу. На последних словах голос Зорьки дрогнул. Она замолчала и оглянулась. Всё купе было заполнено ранеными. Они сидели рядком на полках, стояли в проходе, опираясь на костыли, и слушали. Слушали так внимательно, словно Зорька была настоящей певицей.

Некоторое время в купе было тихо. Потом на верхней полке заворочался раненый с забинтованной головой.

— Ну, дочка, спасибо тебе, — сказал он.

— Да-а, — неопределённо сказал один из раненых. Обе ноги его были в гипсе, и он не стоял на костылях, а висел, подаваясь вперёд распахнутой грудью.

Гриша лежал с закрытыми глазами, будто крепко спал.

— Гриша! — окликнул его раненый сверху.

Гриша не ответил.

Кто-то из раненых, стоявших в купе, тревожно крикнул:

— Сестра! Люба!

В купе вошла сестра. Зорька сразу узнала её и радостно заулыбалась. Но сестра, отстранив Зорьку, склонилась над Гришей и прикоснулась щекой к его губам.

— Вася, — не поворачивая головы, тихо сказала сестра раненому на костылях, — уведите девочку.

Вася лежал на спине и читал старую, протёртую на сгибах до дыр газету, белые поля которой были оборваны на самокрутки.

Зорька подёргала своего нового знакомого за полосатый рукав.

— Дядя Вася, что с Гришей?

Вася сложил газету, спрятал под подушку, приподнялся и уложил поудобнее забинтованные ноги. Громадные, неуклюжие, они занимали половину полки.

— Вась, а может, она есть хочет? — спросил раненый, который лежал на другой полке.

— Точно! — обрадовался Вася. — Давай-ка, певунья, подзаправимся. Ты славно пела, так что вполне заработала солдатский паёк.

Он сдёрнул со столика марлевую салфетку. Под салфеткой оказалась железная миска с гречневой кашей, кружка с молоком и большая горбушка ржаного хлеба.

Вася причмокнул и хитро посмотрел на Зорьку.

— Любишь горбушки?

Зорька отвернулась. Надула губы.

«Не могут сказать, что с Гришей, будто я маленькая. Вот возьму и назло им не буду есть, целый год не буду…»

— Я не хочу есть…

— Вот как! — огорчился Вася. — Да ты, оказывается, так себе человечек, а я-то думал… «Хочу, не хочу», — передразнил он Зорьку. — Слышала такое слово «надо»?

Голос Васи стал строгим, и в нём уже не было той доброты, с которой он предлагал Зорьке горбушку.

Зорька растерянно замигала. Что она такого сделала? Всё утро разговаривала с Гришей, пела песни — и ничего, а теперь почему-то нельзя, и сразу сердятся. Испуганно поглядывая на Васю, она нерешительно взяла ложку.