Решившись на рискованный шаг, я рассуждал так. Удача оправдает все. Наша гибель — тоже, если мы используем все возможности. Добиться успеха и не попасть живыми в руки врага — имея такую цель, мы поехали на четырех танках в город, куда вошли главные силы двух немецких дивизий. Ну, молодые танкисты надеялись на меня, на пожилого командира. Молодым свойственна романтика, лихость. Но я-то на что надеялся? На везение? На свое умение быстро ориентироваться в обстановке? Не знаю. Но чувствовал я себя уверенно, как человек, убежденный в правильности своего решения, это точно.
Среди дня проникли в Мценск со стороны пустынного поля на пустынную же, безлюдную окраину. Рывками продвигались вперед, укрываясь за домами, сараями, среди деревьев. Пятеро разведчиков, прибывших с нами на броне, отправились в полугражданской одежде искать реактивные установки. Мы тоже не томились без дела. Мы осмотрели дом, школьное здание, в котором размещалось не менее сотни гитлеровцев. Вольготно чувствовали они себя. Мылись, по пояс голые. На губных гармошках играли. Дымились походные кухни. А мы всадили туда, в дом и во двор, десяток снарядов для полного уничтожения. И ретировались по огородам. Немецкая батарея начала бить по нашей прежней стоянке, но там было пусто. Говорю об этом не ради хвастовства, а даже с грустью: это был мой последний конкретный вклад в уничтожение врага непосредственно на поле боя.
Разведчики сообщили: обе реактивные установки находятся на базарной площади. Не просто брошены, но повреждены, вероятно, экипажами при отходе. Немцев рядом нет. Они не заинтересовались, не поняли еще, какие трофеи в их руках, какая награда ждет их за подобную добычу. Мало ли искалеченных грузовиков под обгорелым брезентом. Вот ведь как: специальные команды готовы на любой риск, чтобы захватить образец нового грозного оружия, а эти образцы под самым носом у отдыхающих немцев, заедающих шнапс яичками и жареным мясом. Помочиться ходят к машинам.
Я дал команду: «Вперед». Вырвались на базарную площадь. Вражеские артиллеристы успели выстрелить несколько раз. Танк из 11-й бригады вспыхнул и взорвался. Погибли те ребята, у которых я даже фамилии не спросил. А три катуковских танка расстреляли немцев из пушек и пулеметов, а затем расплющили, раскатали гусеницами обе реактивные установки: я своими глазами видел, что от них ничего не осталось.
Маневрируя и отстреливаясь, мы на полной скорости выскочили из города и скрылись в сгущавшейся темноте. Я был оглушен, задыхался от пороховых газов. А главное, при попадании вражеского снаряда от брони внутри машины отлетели мелкие осколки, угодившие мне в лоб над правым глазом. Ранение несущественное, но промыть ранки и сделать перевязку пришлось.
4
Иосиф Виссарионович принял меня 14 октября, едва я вернулся в Москву. Поскребышев дал мне понять, что с 6 по 8 октября Сталин чувствовал себя не очень хорошо. Была кратковременная вспышка. Двое суток почти не работал, но теперь все в порядке, никакой простуды, никаких насморков.
Встретились в комнате за кабинетом. Иосиф Виссарионович обеспокоился, увидев мою забинтованную голову, расспросил, что и как. А узнав подробности, усмехнулся:
— Теперь вы у нас настоящий Аника-воин. — В голосе звучала ирония, но мне показалось, что он испытывает некоторую зависть. Да, как ни странно. Вот его друг, побывавший в бою, проливший (хоть и немного) свою кровь, имеющий право называться фронтовиком. А Сталин при всех его военных заботах, при всей ответственности, при его огромной роли не фронтовик, тыловой деятель, он слышит только, как зенитки стреляют… Подобное ощущение возникало у него и впоследствии несколько раз, толкая на поступки, которые я считал далеко не обязательными, — на поездки к линии фронта… А в тот раз мне, может, лишь показалось. Время было строгое, не до эмоций. Впрочем, они всегда присутствуют, эмоции-то.
Разговор получился недолгий, но емкий. Я сообщил свои выводы о первом, по существу, массовом использовании наших средних танков Т-34 с опытными экипажами, побывавшими прежде в боях, к тому же хорошо обученными на новой технике. Результат — весьма положительный.
— Превосходство тридцатьчетверок определилось совершенно отчетливо, сказал я. — Превосходство по всем статьям. Немецкий Т-III вообще не выдерживает сопоставления, а Т-IV с его короткоствольной пушкой заметно уступает тридцатьчетверке и по маневренности, и по броневой защите, и по силе огня.
— Но они добивались и добиваются успеха, — возразил Сталин. — За счет чего?
— Немецкие танки — это машины вторжения, рассчитанные на ошеломляющую, молниеносную войну. Скорость и плотность огня — вот чего добились немецкие конструкторы. Мощный карбюраторный двигатель, неотягощающая броня, узкие гусеницы, оснащенность средствами связи. Большое количество машин. Отсюда и тактика. Массированное применение. Стальные клинья взламывают оборону, затем быстрое преследование с опережением на флангах, пресловутые клещи. Немецкие танки вкупе с авиацией господствуют. А тридцатьчетверки сводят господство на нет, по крайней мере по танкам. Я убежден, Иосиф Виссарионович, что нам надо отказаться от выпуска устаревших БТ, от модернизации Т-26 и сосредоточиться на Т-34, на его массовом выпуске и усовершенствовании.
— Мы обсуждали эту проблему с товарищем Шапошниковым и товарищем Малышевым [Вячеслав Александрович Малышев был в то время наркомом танковой промышленности, заместителем Председателя СНК СССР. Вел большую работу по развитию военной промышленности, но наращиванию выпуска военной техники. (Примеч. Н. Лукашова.)]. Трудно перейти на выпуск новой техники, когда заводы эвакуированы, находятся в пути или обживаются на голом месте. Выпуск боевых машин резко упал.
— И все же теперь лучше одна тридцатьчетверка, чем десять БТ.
— Согласен, Николай Алексеевич, но наши возможности пока ограничены.
— Американцы и англичане обещают ежемесячно поставлять нам пятьсот танков. Ведь так?
— Они очень нужны для новых формирований.
— Эти заморские машины значительно уступают не только тридцатьчетверкам, но и немецким средним танкам. Высоки, громоздки, легко воспламеняются и быстро горят. Пусть вместо танков союзники шлют нам металл, броневые листы, другие компоненты. Мы используем по-своему.
— Со временем, Николай Алексеевич. Пока вынуждены брать, что дают.
— Что им не нужно…
— У них свои трудности.
— Сравнимы ли с нашими? Гитлера они боятся, вот и дают. За свои шкуры трясутся. Добиваться надо того, что нам необходимо, а не того, что выгодно сбывать им. Мы диктуем условия. За общее с союзниками дело не только золотом, жизнями платим! Сколько наших людей гибнет в огне!
Не без волнения поведал я Иосифу Виссарионовичу о том, что видел во время боев между Орлом и Мценском: несколько эпизодов умелых и отважных действии танкистов Катукова. Слушал Сталин не очень внимательно, вроде бы рассеянно, думая о своем, но я знал, что главное из услышанного осядет в его памяти и, если понадобится, всплывет, будет использовано. И вскоре еще раз убедился в этом.
Обстановка была хуже некуда. Враг заканчивал уничтожение наших окруженных войск Брянского, Западного, Резервного фронтов и быстро продвигал свои ударные силы к Москве. Брянский фронт вообще развалился, перестал существовать, а его командующий генерал Еременко выбыл из строя с тяжелым ранением. Из остатков названных фронтов, из перебрасываемых подкреплений создавались практически два новых фронта: огромный Западный под энергичным руководством Жукова и Калининский во главе с Коневым. На северных подступах к столице фашисты захватили Калинин, грозя нам окружением. В центре после сражения на Бородинском поле враг взял Можайск, южнее — Калугу. Приближался к Туле, к Серпухову. Целостной линии фронта не было, фашистские подвижные части появлялись неожиданно в разных местах.
Командование немецкой группы армии «Центр», не сомневаясь в том, что возможности советских войск исчерпаны, отдало 14 октября приказ № 1960/41, которым предписывалось без пауз продолжать наступление на Москву, взять ее в кольцо. Каким-то образом этот приказ (вероятно, из вражеских листовок) стал известен жителям столицы и пригородов, поползли тревожные слухи. А тут еще началась эвакуация государственных учреждений, усилились оборонительные работы на окраинах. От всего этого в Москве поднялась паника. Многие бежали, бросив квартиры и вещи. Участились грабежи, пожары. Потребовалось объявить осадное положение, навести порядок твердой рукой. А главное, опять же враг приближался. И в этот напряженный период Иосиф Виссарионович вспомнил мои слова о мастерстве танкистов Катукова. Вроде невелика сила танковая бригада — при огромном размахе войны, но, как говорится, мал золотник, да дорог. Вечером 16 октября, когда трусы и паникеры Штурмовали на вокзалах вагоны, когда перепуганные толпы народа истекали с восточных окраин города, Иосиф Виссарионович позвонил мне, сказал: