В тот же вечер он неожиданно спросил меня:

— Сколько дней, как вы больны, господин… пардон, в каком вы чине? Поручик или подпоручик?

Вопрос был деликатным, но я избежал ответа на него:

— Конечно, не майор, господин полковник, и не капитан. Неужели болезнь так меня состарила?

И как ни в чем не бывало продолжал:

— Как вам сказать? Сегодня пятый. Описывать все мои злоключения не стоит. Противно и страшно.

На третий день я смог уже встать и отправиться самостоятельно по естественным надобностям. Это прогресс, которому многие завидуют. Подняться на ноги — значит наполовину одолеть смерть. Таким больным обычно дают кличку "проштапальник"[22].

Я прогуливаюсь по двору под палящим июльским солнцем, похожий на тень среди теней. Деревья в соседнем саду усыпаны яблоками, грушами, сливами, но они никого не соблазняют. Все помнят строгий наказ: есть ничего нельзя. Больные, словно утратив все человеческие чувства, переглядываются без малейшего интереса друг к другу.

Во двор въезжает несколько запряженных волами телег для перевозки снопов. Они останавливаются посреди двора. Зачем они здесь? — недоумеваю я. Но скоро все разъясняется.

Собираются вывозить трупы.

Телеги сворачивают к "моргу". Два санитара берут первого покойника и опускают на дно. Рядом с ним кладут другого. На дне телеги умещается лишь два трупа; поверх них укладывают следующий ряд — головами в обратную сторону. Их грузят, как снопы. Раздетых, жалких, в одном нижнем белье, наваливают словно навоз, подлежащий вывозу… Накладывают еще и еще, — груда трупов растет, зрелище становится внушительным. Это мумии, восковые фигуры, которые цирк войны демонстрирует то в одном, то в другом месте.

Люди проявляют все большее нетерпение и нервозность, работа их унизительна и противна, хотя они и свыклись с ней. И так как даже в самом трагическом положении возникают комические ситуации, они, словно шекспировские могильщики, начинают подшучивать над собой и своими клиентами.

— Будь это снопы, душа бы радовалась, а то — падаль человеческая.

Телега нагружена доверху.

Появляется лысый человек — он не устает распоряжаться, весь поглощенный работой. За ним следует группа крестьян, которым предстоит копать могилу.

Вторая повозка также нагружена доверху, на долю третьей остается лишь несколько трупов. С одной на повозок свесилась мертвая рука и задевает спицы колеса. Телега трогается, я кричу, чтобы остановились, но никто не слышит меня.

Мой покровитель подходит ко мне, вытирая платком пот с лица:

— Уф! Когда же кончится этот ужас?..

— Слушай, земляк, — говорю я, — зачем ты поместил меня с теми, наверху, ведь знаешь, что нам такое не по чину.

— Помалкивай, парень, — отвечает он, — думай только о том, как бы жизнь спасти. Видишь ведь, какова она, смерть-то?

В комнату вошел чем-то озадаченный полковник и сказал:

— Странное дело, внизу нет ни докторов, ни санитаров… Уехали.

— Как уехали? — в один голос отозвались больные, приподнявшись на постелях.

— Так, уехали… Прослышали откуда-то, будто наши отступают. И, не потрудившись проверить слух, улизнули.

Затем сокрушенно добавил:

— Вот так скандал!..

Дело было серьезное. Оно стоило того, чтобы его обсудить, тем более что все мы оказались, так сказать, брошенными на произвол судьбы. Попав в лазарет, мы и шагу не могли ступить отсюда без соответствующих документов. А эти доктора, заячьи души, бросили нас, как какой-то мертвый инвентарь, — попросту говоря, поставили на нас крест, а сами улепетывают как сумасшедшие.

— Перестрелять бы их всех до одного! — закончил полковник.

— Да, но что же делать теперь?

Предположение, что наши, может быть, в самом деле отступают, постепенно вселяет в нас тревогу, и хотя не заметно никаких признаков отступления, — по крайней мере, должно бы усилиться движение на шоссе, — больные один за другим поднимаются с постелей и одеваются. Одеваются так проворно, словно они и не болели холерой, а просто хорошо отдохнули после утомительного перехода. Сосед мой, полковник санитарной службы, тоже нашел в себе силы быстро собраться и даже натянуть на ноги лаковые сапоги, высокие и узкие, как того требует военный шик.

— Придется добираться до Черной Скалы, — заметил он, как человек, компетентный в санитарной службе, — нужно разыскать в селе какую-нибудь телегу.

Он вышел первым, а за ним по одному двинулись и остальные. В комнате остались лишь я да подпоручик Милан Костов.

Он лежал в полузабытьи, с открытыми глазами, равнодушный к волнению окружающих. Он все слышал, приподнялся было в постели, желая понять, что происходит вокруг, и снова улегся, вполне убежденный, что все это к нему не относится.

Постепенно, однако, и в его душу закрадывается тревога. Он разводит руками, как бы спрашивая:

"Что нам делать?"

В лазарете наступила какая-то особенная глухая, зловещая тишина, словно в пустом, покинутом доме. Лампа, в которой выгорел керосин, едва мигает — вот-вот погаснет. Нужно и нам искать выход из создавшегося положения.

У меня тоже нет желания вставать. Господа поторопились, думаю я, положение вряд ли столь опасно. Они поддались панике, поверив слухам. Досадно! Но и мы — разве можем оставаться здесь, где некому даже присмотреть за нами? Лазарет без персонала — просто кладбище.

— Господин Костов, — говорю я, — как вам нравится эта история? Бросили нас одних, вот теперь и ломай себе голову, как быть. Хоть бы телегу за нами прислали…

Он садится на кровати, но тут же снова валится на подушки, не в силах оставаться в вертикальном положении. Когда он лежит — ему легче.

— Надо подняться, — говорю я ему, — нельзя нам оставаться тут одним. Ведь мы нуждаемся в уходе. Вы подождите, я пойду поищу какую-нибудь повозку.

Одеваюсь и спускаюсь вниз. Двор опустел. Белой палатки нет. Внизу, в подвале, тихо; насколько можно судить по свету, проникающему в полуоткрытую дверь, там еще догорает тусклая лампа.

Заглядываю внутрь. Несколько тяжелобольных корчатся на земляном полу, другие судорожно извиваются в предсмертной агонии. Спокойной ночи, ребята!

Ночь темна, хоть глаза выколи. Проходит некоторое время, пока свыкаешься с темнотой. Ни одно окно не светится. На улицах — ни живой души. Прислушиваюсь: глухой шум движущихся телег, людской говор. Это, вероятно, на шоссе. Миную одну улицу, другую, выхожу к какой-то реке, затем к большому, длинному мосту. На шоссе оживление, но особой паники незаметно.

— Что происходит, братец? — спрашиваю у одного солдата. — Говорят, наши отступили, верно это?

— Да ну? Что-то не слыхал, — отвечает он.

Останавливается повозка, и ездовой просит огонька.

— Вот, — говорю, — кстати подъехал, ты как раз и нужен. Надо будет доставить одного больного офицера к Черной Скале.

— Зачем же, ведь здесь есть лазарет?

— Лазарет-то есть, да весь персонал ночью удрал.

— Как удрал?

— Да так, прослышали, будто наши отступают, и пустились наутек. Все — доктора, фельдшера, санитары — и документы с собой прихватили и кухню, а больные — пускай подыхают.

— Гляди-ка… Ну что за люди! Разве можно в такую панику ударяться… Где больной?

— Сейчас я приведу его… Ты обожди нас здесь.

Я поспешил к школе, которая была в двух шагах. Быстро поднялся наверх и открыл дверь. В комнате ни души. Постель больного пуста. Куда он девался? Неужто, предположив, что и я удрал, как остальные, решил искать спасенья в одиночку?

Я вернулся к мосту и увидел прислонившегося к перилам подпоручика Милана Костова.

— Где вы бродите, а я вас в школе ищу…

Опираясь на палку, он оборачивается ко мне и говорит:

— Извините… Подумал, что и вы не вернетесь… как и те… герои.

— Поторопимся, повозка ждет нас, не будем терять времени.