— А ты уже рассерчала, старенька? — оборачивался к ней Никита Иванович, ловил рукой ее за бок и прижимал, громко целовал в щеку, подражая молодым. — Дверь не прибита. Второй месяц, да разве это время, мы по сольдесят лет будем жить. В этот год по прибьем, перенесем по плану на следующий. Мелотешка, два гвоздя вгоню — и ладом. Завтра прибью. А ты уже и рассерчала. Да мы, старенька, будь-будь, уж живем так живем, ёхор-мохор. Не пускаем сопли, как некоторые: «Ой, знаешь, Никитушка, так худо, так худо, болею, сам тоже болеет, хотели стайку перекрыть, рука не поднимается, отняло». А мешки таскать — рука ничего. По пять-шесть мешков картошки продают в день. Нема дедов! Мы не такие! У нас всего много, любой заходи, все бери, жри и уноси, еще и нам достанется! Хлеба надо? У меня только кусочек, ну подумаешь, мелочешка, я без хлеба поем — на, бери да помни Никиту Ивановича! Лопату надо, снег откидать — на! Ковер персидский на свадьбу — на, только не обсопливь.

— А ковер-то твой где?

— В магазине, — сощурил он глаза и лизнул языком по губам — Дети у нас орлы! Женя отличник, в самодеятельности занимается, рисует, давче меня сонного изобразил. Лежу как король, и ноги волосатые. Уток вижу во сне: тах-тах! На, Физа, в кастрюльку. А он рисует. Что хорошо, Демьяновна, то хорошо. Хоть и не родной оп мне, а могу гордиться: сын во, любая Алена подходи. Толик мой не скажу что отличник, но, слава богу, на троечках, а переходит. Шалопай немножко, в отца. Зато на гитаре играет! Куда твой Иванов-Крамской. В одном прекрасном месте на берегу реки — в два голоса, на что твоя опера. Баян хочу купить, денег достану. Если вижу стремление, ничего не пожалею! На! Учись! Пока я живой, здоровый, не курю, не выпиваю, — сам засмеялся, — учись сколько влезет. Я чо, я тумак, три класса, и то два из них в убор-Ной на окне сидел, курил. Отец как потянет по хребту костылем, а все равно не брало. Перемнешься — опять. Нынче ребята — я тебе дам. Учись! А нет — я не держу: на все четыре стороны. Правильно говорю? Пьяные мысли, конечно, отравленные, но! Ума не теряем. Полезай со мной в подпол, покажу, сколько мы насолили прошлый год, до со жрем.

— Кого там, — сказала Физа Антоновна. — Ох ты и меряешь. Еще в декабре я кадочку помыла.

— У меня возьмите, — сказала Демьяновна.

— Ну и трепушка. Жрем под метлу. Все плачешь. Завтра десять тыщ будет! Если бы не мой бы Алексей, Кипина Дунька, знаешь… Рыбкой растянусь! Полечу, как утка. Денег кому взаймы дать? На, у меня тут брянчит мелочешка. Голым не останусь.

— Богатый… Куда с добром.

— Правильно, сваток. Деньги — прах. Человек — золотое место. Деньги как пух. Взял в руку — и нет. У моего мужика знаешь сколько денег? Пятьдесят миллионов. Незаработанных! Лес его. Заводы его. Коровы народные, а мы кто? Народ или нет?

Масса, — сказал Никита Иванович, таская ложкой кисель.

— В любое время пошел заплатил — и твое. Верно? А что рубль? Человек больше стоит. Давай, сваток, чокнемся.

— Нет, я этого не понимаю, — сказал Никита Иванович, не слушая Демьяновну. — Я не люблю жить, как некоторые. Смотришь, мужик был как мужик, вместе в баню ходили, пивко дули, вечером поел — на лавочке отдохнул, а то в кинцо проветрился. Да решил дом строить. Давай, значит, денежки копить с получки. А с получки не скоро нахватаешься. Полторы смены тянет. Да начальству надо угодить, раньше повернулся да пошел, теперь подлизнуть надо, не до товарищей, лишь бы себе. И чо же ты думаешь: только перешел — и слег. И прощай, стены! Дети чуть выросли — «Мы здесь жить не будем», — завербовались и поехали. Вот тебе и пожил. Был человек, и нету. Думал, как лучше, а смерть нас не спрашивает. Тянешься, тянешься, еще год, да еще год, ну уж это последний, а потом брошу все к чертовой матери. Кого! Конца-краю нету. Да провались! Мне такое счастье не нужно.

— А что ж людям желать тогда, если по-твоему? — сказала Физа Антоновна. — Домов не строить, как же иначе? Выпивать?

— Дело хозяйское. Водки навалом. Не выбывает. На Кавказе вино едят и вином заедают. И живут дольше ста лет. Поедем, старенька, на Север, дом продадим, куплю тебе унты. Карлы-бурлы, как чукча. Как фамилье? Вербованный! На три года. Я не люблю, чтоб начальство с меня требовало. Чтоб я с их требовал!

— Одни слова. — сказала Физа Антоновна и вышла встречать корову.

Потом Никита Иванович, решив выдобриться, уселся доить.

— Дави пальцем на сиську, — учила Демьяновна. Никита Иванович еле крепился на корточках, тогда Демьяновна стала его поддерживать. Надоив полведра, они оба упали и разлили молоко.

— Будет нам теперь от Физы, — сказала Демьяновна. — Больше не поднесет.

Физа выскочила, постояла молча, со слезами на глазах подобрала ведро и ушла.

— Ну, старенька, ну извини, — развел руками Никита Иванович, — я ж хотел помочь. Ну поставь меня в угол на коленки. До утра! Я виноват. Она мне ногой по ведру как дала, и я на бок. Упал перпендикулярно-горизонтально. Раком.

— Поцелуй ее, — сказала Демьяновна, — мы отходчивые. Пошла я. Пошла, пошла. Спасибо вашему дому, пойду к другому. Я очень довольна, как день прошел. Незаметно. Завтра приходите ко мне. А на троицу — обязательно! Физа, ты меня знаешь, хоть серчай, хоть нет, а я к тебе с дорогой душой.

Ох, не затем пришла, не гулять пришла, — запела она, вывалилась на крыльцо, покатилась на толстых ногах за ворота, потом мимо своего дома.

— Вот так и день прошел, — сказала Физа Антоновна.

— Другой будет. Мне послезавтра на работу.

— Ложись отдыхай.

— А ты мне вот столечко поднесешь?

— И-и, даже и не спрашивай. Моры не знаешь.

— А мера — это что? Ты физику изучала?

— Ничего я не изучала. Ложись, ложись. — Пойду дверь в уборной прибивать.

— Какая там дверь, на ногах не стоишь!

— Я? Как штык!

— Ложись! В стайке не подчистил, корове негде лечь.

— Как до потолка накладет — все повыкидаю. Захочет — ляжет. Ей теплей будет. Пусть привыкает. Человеку тоже нелегко. Терпим.

Пришли из школы ребята. Стриженный наголо Толик кинул портфель на кровать, заправил вылезшую из штанов рубаху, сел, тяжело дыша, за стол: «Мам, что-нибудь перекусить». Женя пришел спокойнее, но тоже весь был горячий, потный, в пыли, очевидно, оба гоняли после занятий мяч.

— Репортаж был? — спросил Толик у отца.

— Был.

— Какой счет?

— Двадцать два — ноль!

— В чью пользу?

— В пользу Кипиной Дуньки.

— Пря-ямо.

— Не прямо, а чуть-чуть накось. Не подражай! Видишь, отец с охоты приехал, уток вам привез.

— Знаем мы эти утки. — Родному сыну смелее было поддевать отца. — Одну убьешь — говоришь: десять.

— Одну-у… Мать, готовь ремень, сейчас будем проверять дневник. Исправил двойку?

— Пап, ты выпил, так лежи. А то мы тебя свяжем.

— Попробуй! — поднялся Никита Иванович, предлагая помериться силой. — Давай поборемся. Не таких быков валил. Женя! Нарисуй мои мускулы. Да вообще-то они босяки, — засмеялся он. — Женя, ну ты, сынок, ты вообще бы изобразил чо-нибудь перед отцом. Чо-нибудь представил нам в порядке Малого театра. Под Жарова чо-нибудь. Я Жарова два раза видел на фронте. Уморил от и до. Ты в драмкружке играешь, а я тумак, шофер первого класса. А вообще-то я вас люблю. Дети! Не верите? Гадом быть, чтоб мне не сойти с этого места. Ну где я вам чего достану? Разве я не хочу, чтобы вы были лучше всех! — Он даже заплакал. — Отец выпил, подумаешь. Больше нашего пьют, и то ничего. А я простой русский Иван, кончите экзамены — покупаю велосипед! У меня сыны — во! Если не куплю, заставите меня раздеться и показаться и окно. Вы смоетесь, потому что не знаете, что такое потенциал. Думавете, мне не хочется, чтоб нам завидовали? Мы и так ничего.

— Ты матери пальто сначала купи, — сказал Толик.

— За пальтом дело не станет. Я ей, может, шубу хочу справить. К будущему году.

Толик взял гитару:

Стоял красивый домик, в нем жили рыбаки.

— Играй, а я буду думать. Я буду обдумывать закон Ньютона.