— Неправда, — он морщит нос. — Но у меня есть подарок для тебя от меня и твоего Деды.

Деда улыбается ему улыбкой, полной тайны и озорства, и затем зовет Деррика следовать за нами в дом.

— Я называю это чушью собачьей, — говорю я, бросая на Деда извиняющийся взгляд за мой болтливый язык.

— Не смей краснеть при мне, девочка, — смеется Деда. — Я слышал словечки гораздо похуже, выходящие из этого грязного рта.

Я оставляю Деда и иду, наконец, осматривать наш дом. Он огромный, как плантация- усеянная-умершими-родственниками-преследующими-нас. Я убежала домой так быстро, насколько позволили мне мои давние травмы. Рассматривая дом, я рада видеть, что его внутренняя часть столь же историческая, как и снаружи. Интересно, навестят ли меня мои умершие родственники сегодня ночью и дадут мне ключ к разгадке относительно того, кем я была, к чему стремилась и кем хотела стать? Возможно, я унаследовала свои таланты от одного из них, и они могли бы нарисовать точный портрет моего похитителя.

Я озираюсь, стараясь ничего не задеть, и просто осматриваю свой дом. Высокие потолки с различными люстрами украшают каждую комнату. Я иду по коридору до столовой, которая намного больше, чем необходимо, с сервантом, вмещающим большие тарелки и столовое серебро, в чем, вероятно, мы нуждаемся. Рядом со столовой находится гостиная, являющаяся, очевидно, центром дома. Диваны кричат о комфорте, в то время как журнальные столики требуют уважения к своей изысканности. Небольшой вдох наполняет мои легкие, когда я вижу камин, и перед глазами мелькает картина, где я сижу на диване, читаю книгу, в то время как в камине горит огонь.

— В твоей комнате тоже есть камин, — говорит мне Деда.

Мои глаза становятся дикими от волнения, дыхание учащается. Мне не терпится узнать, где моя комната.

Деда приводит меня наверх в мою спальню, и он прав: изысканный камин украшает мою комнату — немного радости, скрывающей вездесущее горе. Это так прекрасно, что я начинаю плакать, крупные слезы текут по щекам.

— Она любила эти камины, с тех пор как была маленькой девочкой, — объясняет Деда Деррику.

Я трогательно улыбаюсь ему, потому что действительно сожалею о своем поведении. У меня не хватает сил справиться с эмоциями и обуздать их. Деррик по-дружески похлопывает меня по плечу, давая понять, что он со мной, несмотря на то, что я ходячая катастрофа. Я хвалю себя, что не обращаю внимания на его прикосновения, как делаю каждый раз, когда кто-то прикасается ко мне. Думаю, самое подходящее время для физического контакта — это когда я чем-то эмоционально занята.

Отворачиваюсь от него и осматриваю свою комнату, надеясь хоть на какое-то воспоминание. Веселое, грустное — не важно. Это желание знать свое прошлое — тайна, запертая внутри. Вся напряженность этой ситуация отражается на лице Деды, и я хочу оградить его от своих губительных потребностей. Потому что это правда, даже при том, что я знаю Деду меньше месяца, но уже люблю его. Так что я держу свои секреты при себе, но по-прежнему полагаюсь на свою веру в неосязаемое и надеюсь, что буду помнить не мое похищение, а все остальное. Я хочу помнить этого человека — этого замечательного, доброго, нежного человека, чье терпение и любовь ко мне безграничны. Его глаза не могут замаскировать такую глубокую печаль, и я боюсь, что он никогда не перестанет страдать.

Стараясь не обращать внимания на две пары глаз, наблюдающих за мной, я оцениваю свою комнату и сажусь на полу перед большой музыкальной коллекцией. Беру по одному свои альбомы, изучая музыку и пытаясь вспомнить, что я слушала, а затем возвращаю их на свое место, где они разделены по жанрам. Хочу остаться наедине со своей музыкой. Так, чтобы я могла слушать каждую песню, сидя на своей кровати; мне кажется, в прошлом я именно так и делала.

Нехотя покидая свою комнату и ценности, которые нашла, я следую за Дедой и Дерриком, спускаясь по лестнице, чтобы съесть уже приготовленный для нас ужин. Интересно, а кто для Деды готовит и убирает? Не могу представить, как можно убирать такой большой дом. От этого нелепого предположения мои глаза распахиваются.

— Деда, — говорю я. — А я когда-нибудь убиралась в этом доме?

Деда, маленький и хрупкий на вид, настолько громко хохочет, что моя голова дергается назад. Его глаза оживляются, когда он держится за живот.

— О, Холл, ты ничуть не изменилась.

Я улыбаюсь, видя удовлетворение в глазах Деды и его улыбке.

— Ты заставлял меня убирать этот громадный дом? — подстрекаю я его, не желая видеть, как у дедушки исчезает первый признак настоящей радости.

— Это делала твоя мама, — хихикает он. — Ты училась в средней школе, тебе было шестнадцать или семнадцать. И ты нарушила свой комендантский час и пришла домой настолько пьяной, что не могла подняться на крыльцо.

— Итак, она заставила меня убраться в наказание? — спрашиваю я, удивленная историей, которую не могу воссоздать.

— Да, это она и сделала. Она тогда дала домработнице выходной, — подмигивает мне Деда, ласково обняв рукой и губами прижимаясь к моему лбу в нежном поцелуе. — Затем она выпустила твою собаку, позволила ей вываляться в грязи, а потом впустила ее в дом.

— Она не могла этого сделать! — кричу я, оценивая чувство юмора моей мамы. Догадываюсь, что жили мы весело.

Мое сердце болит за нее. Осознание ее смерти, наконец, ударяет по мне, просачивается в мою душу, но я не позволяю себе расстраиваться, так что счастье Деды не угасает. Жаль, что я не могу вспомнить маму, ее аромат, голос, лицо, теплоту ее рук, утешающих меня. Мне нужно что-то, что-либо, что сделало бы ее настоящей.

— Ты это заслужила. Но она умудрялась помогать тебе после того, как ты прекращала жаловаться.

— Держу пари, тебе понадобилось время, чтобы перестать жаловаться, — дразнит Деррик.

Я хмуро гляжу на него, хотя он, вероятно, прав. Деда, соглашаясь, смеется.

— У меня для вас кое-что есть, — напоминает ему Деррик.

Когда Деда кивает головой, Деррик идет к своему грузовику, чтобы что-то взять.

Не хочу спрашивать, но мне нужно понять. Это часть меня, поэтому я должна знать.

— Деда, что случилось? — спрашиваю я напрямую. — Я про маму и папу.

Деда вздыхает. Агония поражает меня с полной силой, и я жалею, что не могу забрать свои слова обратно. Я иду за ним к дивану, он не торопится присесть. Я не должна была ничего говорить. Но я хочу знать. Черт возьми, я должна знать.

Я прижимаюсь поцелуем к щеке Деды, впитывая слезу, сажусь рядом с ним и позволяю ему взять меня за руку, надеясь, что этот жест даст ему немного комфорта.

— Это произошло за четыре месяца до того, как ты исчезла, — начинает он.

Мое сердце на мгновение прекращает биться. Сердцебиение возвращается только от болезненного понимания того, что Деда потерял за такой короткий срок. Я сжимаю его руку, не в состоянии сказать ему, чтобы он не продолжал.

— Твоя мама любила проводить время наедине с твоим отцом, раз в месяц она заставляла его приглашать ее на свидание. Так они вышли той ночью, — его лицо искажается, и он отводит замученные глаза от меня, в то время как я теряю его воспоминания о моих родителях. — Я не знаю, что произошло, — говорит Деда относительно прерывистым шепотом, его губы дрожат, пока он пытается восстановить свое самообладание. — Возможно, что-то выскочило перед автомобилем, и твой отец оказался на встречной полосе, они врезались в другой автомобиль, — качает головой, желая, чтобы это было неправдой.

Тоска тяжелым ударом пронзает мое нутро, и я делаю единственное, что приходит на ум: сажусь к нему на колени, как будто я все еще его маленькая Холли, и обнимаю его, спокойно предлагая ту же самую поддержку, которую он оказывал мне. После секундного колебания Деда обнимает меня и начинает плакать на моем плече. Я держу его, позволяя его телу биться в конвульсиях напротив моего, его слезы падают на меня.

Этой ночью Деррика я больше не видела, но он оставил то, что Деда попросил оставить перед парадной дверью. Признательная за его предусмотрительность, я в благодарность посылаю ему улыбающийся смайлик.