Парни помоложе спустились вниз по ручью, отыскали подходящие валуны и, перетащив их поближе к стройке, сидели весь день у воды, обтесывая камни, которые намертво лягут в опоры столбов.

Явились и старики мео, известные умельцы-столяры. У каждого при себе был один лишь прямой топорик. Прошло три-четыре дня — и на месте доставленных буйволами огромных бревен высились прилавки, столы, скамейки, короба, ящички для лекарств, крючья, на каких развешивают товар, стремянки для склада — и все это было вырублено и вытесано топором… Деревянных гвоздей не брали, в дело шли только железные, «чтоб все было крепко и нерушимо, как наше Правительство». Старые плотники, веселые и довольные, готовились ладить стропила.

Председатель Тоа, старый кузнец, прямо под открытым небом поставил горн с мехами и плавильную печь, притащил откуда-то сломанные лемехи и дырявые котлы и с утра до ночи ковал гвозди для стройки — прямые и длинные.

Бабки и женщины постарше, усевшись в тени, сучили лен и расшивали душегреи. А детишки, примчавшись сюда следом за взрослыми, сбились вокруг костров, где жарилась на огне кукуруза.

Снизу, от ручья, и с площадки, где недавно был заложен новый дом, — отовсюду слышен был перестук молотков и топоров, рубивших, тесавших дерево и камень. Из кузницы председателя Тоа весь день доносилось тяжкое дыхание мехов. Буйволы без конца волокли вверх от ручья скрипучие бревна и толстоствольный бамбук. С горы, где резали траву, слышались трели свернутой из листа дудочки — на таких обычно играют женщины, — негромкие и прерывистые, звуки эти словно повисали в полуденном небе.

С первых лучей рассвета и до той поры, покуда закатное солнце не затопляло лощины, все вокруг было полно движения и шума. Потом горы — гряда за грядою — засыпали и очертания их таяли во мгле: первыми засыпали ближние горы, затем — те, что подальше. Парни, окончив работу, брали в руки свои свирели и выводили протяжные напевы.

Издавна было заведено здесь, в горах: садилось ли солнце или вставало — парни выносили из дому свои свирели и кхены, и тотчас все тяготы и огорчения уносились прочь, и возвращались к людям утехи да радости — так говорили старики.

Неподалеку от Комитета разожгли большой костер. Собралось много народу. Здесь были и председатель Тоа, и дочка его, Кхуа Ли.

Председатель затянул песню. Голос у него был не очень выразительный, но громкий. Напев то тягучий и плавный, то прерывистый, словно дыхание поднимающегося на кручу человека, звучал все выше и выше:

И как всегда, едва он допел свою песню, парни и девушки начали громко смеяться и хлопать в ладоши.

Председатель молча курил; но потом, видно вспомнив о чем-то, быстро поднялся и ушел. Ох, и непоседливый же у него нрав — вечно дела да заботы!

— Мех!.. Кузнечный мех!.. — бормотал он на ходу. — Совсем позабыл про него…

И Тоа припустил бегом.

А костер возле Комитета горел ярче прежнего.

Зианг Шуа, вернувшись домой, долго сидела одна, и мысли ее блуждали где-то далеко-далеко.

Ночь стояла лунная, было светло, как днем. Всякий раз, когда тот, кого она помнила еще бедным узником, томившимся прежде в начальничьем доме, скрипучим своим голосом заводил, раздувая мехи в кузнице, песню, звуки ее снова возвращали Зианг Шуа к тревогам и радостям отошедшего дня.

Горы Финша — то островерхие, то округлые — были такие же, как раньше. И приграничный перевал, через который шел путь вниз, на равнину, весь год окутанный туманом, высился по-прежнему, закрывая край неба. В ту сторону злая судьба увела ее мужа. Уездные чины и француз, заправлявший фортом, тоже бежали туда. Оттуда из-за перевала ползет нынче смутная молва про государя да злых духов. Что там? Уж не обитель ли мертвых, откуда приходят к нам одни лишь горести да печали?..

Но тут издалека донеслись переливы кхена. Огоньки в деревнях, что стояли по склонам гор, мерцали, перемешавшись с синими звездами. И вновь возвратились к старой Зианг Шуа нехитрые ее радости. Она стала думать о Ниа, о скором его возвращении…

Прохладная пелена тумана, обычного в эту пору, подползала к кострам из сосновых веток, полыхавшим вокруг шумной, веселой толпы.

Какой-то парень самозабвенно дудел на кхене, отплясывая у костра; всякий раз, как он выделывал замысловатое коленце, зрители разражались криками одобрения. Гулянье было в разгаре.

И лишь немногие, оставшиеся сидеть в темноте за пределами светлого круга, тихонько играли на кхенах для собственного удовольствия. Иногда музыка вдруг умолкала, и тогда становился слышен печальный, трепещущий напев девушки лоло.

Три подружки: мео, лоло и зао, примостившись рядышком у огня, поджаривали кукурузу. Сидевшая поодаль девушка хани вдруг опустила платок, который прикрывал ее лицо, и оборвала свою песню. Но тут из-под рукава, заслонявшего лицо другой подружки, полились напевы рожка — заунывные, точно жалобы сердца.

Нгиа только что вернулся из лежавшей ниже по склону деревушки и решил было идти спать, но его окликнули девушки, которые шли поглядеть на танцы:

— Неужто, товарищ Нгиа, вам и погулять с нами неохота? — спросила одна.

А другая добавила с усмешкой:

— Товарищ Нгиа небось ни за что не возьмет жену из мео.

Тут уж, хочешь не хочешь, пришлось завернуть к Комитету. Обычно занозистые шутки эти он оставлял без внимания. Но ему не хотелось, чтоб девушки и парни подумали, будто он их сторонится.

Ми решила, что он пришел сюда ради нее. А Нгиа был увлечен собственными мыслями. Строительство близится к концу. Народ не жалеет сил. Кто б мог подумать, что все пойдет так гладко и споро.

И все же, ловя на себе взгляды Ми, Нгиа ощущал какое-то смутное беспокойство. Он знал, что девушка влюблена в него. А ведь тот, кого любят — бьется ли в нем самом ответное чувство или нет, — все одно волнуется и даже грустит. У Нгиа грусть эта была безотчетной и едва уловимой. Он и сам не понимал себя до конца; да и не хотел понять. Но одно ему было ясно: все, даже самая малость сейчас имеет значение и потому нельзя быть безответственным даже в любви. И он был осторожен…

— Товарищ Нгиа вовсе и не собирается жить у нас, в Финша, — сказала Ми.

— Но ведь я же работаю здесь.

— Работать и жить — не одно и то же. А жить вам у нас не хочется.

Туманный разговор этот, который каждый из них понимал по-своему, сопровождался многозначительными взглядами.

— Неправда это.

— Нет, правда.

Ми усмехнулась:

— Вы ведь нездешний, вы родом с равнины.

— Я давно следую за Революцией, не помню, когда уж и был дома.

— Погодите-ка, женитесь — жена вас никуда из дому не отпустит.

— Ну, это еще не известно, — покачал он головой.

— Нет уж, Нгиа, откуда просватаете жену, там и останетесь.

— И вовсе-то вы неправы…

Над ними трепетали и плыли звуки данмоя. Нгиа, прислушиваясь к переливам музыки, словно видел губы девушки, выводящей эту мелодию. И в лад с песней затрепетали сокровенные струны в его душе. Снова послышались ему уклончивые, полные потаенного смысла слова. А ведь и прежде не раз бывало: хотелось ему заглянуть в лицо Ми, заговорить с нею, да духу не хватало…

Где-то вдали чуть слышно запела свирель. Прислушаешься к ней, и кажется, будто в сиянии лунной ночи открывается взору извилистая тропа, никогда не отдыхающая от тяжких усталых шагов, и перевалы, на которых никогда не умолкала свирель, исполненная любви и веры.

— Нгиа, — спросила Ми, — а вы понимаете, что говорит свирель?