Из всех горных деревень шли люди.

Говор и смех сливались с негромкими переливами свирели. Брехали собаки. Ехавший в клетке петух, заслышав где-то вдали голоса своих дружков, возвещавших полдень, вдруг тоже громко закукарекал — словно для того, чтобы люди не сбились с пути, ослепленные полуденным солнцем.

Вдали, до самого края лощины, виднелись закругленные уступы полей: заполненные водой, они, словно сверкающие зеркала, поднимались к самым вершинам.

Тхао Кхай, стоявший в дверях Комитета, увидел свою мать и сестру: они как раз начали подниматься по склону. Рядом семенил малорослый конек, навьюченный двумя торбами с поджаренной кукурузной мукой, вязкою льна и — как у всех — бамбуковым бочонком, в котором плескалась вода.

— Вот здорово! — крикнул он и побежал им навстречу.

Но председатель Тоа остановил его:

— Погоди-ка, ты ведь еще не дослушал мой рассказ. Нынешним-то ребятишкам да и вам, молодым, невдомек, что когда-то и мы, старики, вот так же собирались всем миром поработать на общее благо. Был у нас в старину обычай поднимать целину. Мео и са сообща расчищали землю и пахали новь. Мы, старики, любим вспоминать прошлое…

Люди в краю мео, едва родившись на свет, знакомились с нуждой, и она вечно гнала их с одной горы на другую. И не упомнишь, когда все это началось. Старики и теперь еще рассказывают, как скитались они когда-то в поисках земли, что могла бы прокормить человека.

С той поры и повелось в горном краю сообща поднимать целину: люди вырубали тростник, корчевали кустарник и расчищали общее поле. Распаханную новь обсаживали персиками, грушами и сливами, чтоб видно было: у земли этой есть хозяин.

Там сходились и жили вместе лоло и хани, что умели, срезая крутизну, разбивать уступами поля. Земля и вода притягивали людей — так вырастали селенья. В Финша — в какую деревню ни загляни — любая начиналась с распаханной в старину целины.

Но сколько бы ни было возделанных полей мео и пашен са — все в конце концов становились владениями начальника, и сколько бы ни пролилось на эту землю пота людей са и мео — весь он оборачивался прибылью да богатством в начальничьем доме. И под конец народу стало невмоготу. Никто больше и не мечтал о достатке и не стремился в другие края поднимать целину. Люди бедствовали, каждый расчистил себе у подножия скал клочок земли под кукурузу, где едва уместилась бы ступня. Даже слуги начальника, проходя мимо, не прельщались жалкими этими полями.

Когда-то, еще при жизни отца Шоа Тоа, семья их жила за горами, в лощине, они возделывали поля на склонах гор и мастерили плуги на продажу; со всей округи шел к ним народ за лемехами. Но потом объявился уездный начальник и сказал: «Дед твой, старейшина рода By и твой отец — бунтовщики и воры и за это брошены в темницу. Ну а сам ты с детьми тоже должен нести наказание за тяжкую эту вину. Хочешь остаться в живых — ступай к нам в имение, будешь делать для нас плуги». Так семья Шоа Тоа сменила исконное имя своего рода By на родовое имя начальника Муа и перебралась в имение поближе к господскому дому. Круглый год, изо дня в день, мастерили они плуги, а начальник продавал их и выручку забирал себе. С той поры никто уже не слыхал про знаменитые «лемехи кузнецов By»…

Тут председателева рука привычно, словно за рукоятью кузнечного меха, поднялась повыше, и голос его зазвучал громче прежнего:

— Мы, мео, мастера на все руки. Испокон веку корчуем лес, пашем поля, собираем навоз и бережем влагу; и земля у нас круглый год не пустует. Мы разводим тучных коров и быков. А свиней откармливаем, покуда, ожирев, не слягут без движения, тут-то самое время забивать их на мясо да вытапливать сало, чтобы на весь год хватило заправлять светильники. Знаем мы, как отыскивать мед горных пчел — дивного вкуса и сладости. Мы и чай выращиваем, и горечавку, и тамтхат — на продажу. Мео искусны в литье и ковке, умеют обжигать известь и делать черепицу. Нету ремесел, что были бы нам не под силу; ни к кому и ни за чем не ходим мы на поклон. Как встарь мы сообща поднимали целину, так и нынче — всем миром пошли в трудовые бригады. Вместе мы одолеем все тяготы и невзгоды.

Тхао Кхай и Панг улыбнулись. Председатель Тоа, Кхай и партиец Нгиа со старостой Пангом пошли к воротам Комитета, где шумел и толпился народ.

Старая Зианг Шуа вместе с дочерью тоже была здесь. Никто не звал ее на работу, она сама решила прийти на стройку.

Зианг Шуа поторапливала дочь. Ей не терпелось взглянуть, как земляки из окрестных деревень станут помогать Правительству.

Тхао Кхай с медицинским своим ранцем и винтовкой на ремне, улыбаясь, подошел к матери.

А она, и сама не сознавая смысла своих слов, пробормотала:

— Что, если б сегодня и Ниа был с нами…

Вновь пробудились в ее душе опасения и тревоги. Но Зианг Шуа больше не опускала голову. По дороге сюда она, не таясь, говорила о прежнем своем житье-бытье. (Правда, Ми слушала ее рассеянно, увлеченная открывшимся ей зрелищем.)

Недавно Зианг Шуа передали известие о старшем сыне: «Правительство не казнило его». Выходит, его помиловали. С той минуты она повела счет дням. И все ждала, когда сын вернется. Небось Правительство выдаст ему новую одежду. Ясное дело, ему не дадут такого мундира, как у Тхао Кхая, но все равно оденут поприличней — не придется ему больше натягивать на себя прежнюю пятнистую бесовскую шкуру.

Она тешилась этой своей радостью. И чем больше народу проходило мимо Зианг Шуа, тем отраднее становилось у нее на душе.

В прежние тягостные дни Зианг Шуа не смела и помышлять о том, чтобы вырваться из тисков отчаяния и бед. Удел человеческий — представлялось ей — должен день ото дня становиться все тяжелей и горше, и жизнь, на первых порах подобная вспыхнувшей хворостине, тлеет угольями, а под конец рассыпается золою и прахом. Однако довелось и ей увидать светлое небо над Финша. Угли опять заалели: давай только подбрасывай хворост, и огонь никогда не угаснет.

Выходит, пришло и к старикам облегчение и покой. Так, едва подойдет время сажать рис, возвращаются парами ласточки, улетевшие прошлой зимой, и, твердо помня счастливый дом, снова вьют — не бывает лучше приметы — гнездо под его крышею.

Распластав трепещущие свои хвосты и негромко щебеча, ласточки скользят вдоль стен и порхают меж кусков солонины, что свисают со стропил над очагом. Могла ли старая Зианг Шуа прежде помыслить — нет, даже не о припасах, заготовленных впрок, а о том лишь, чтоб всякий день есть досыта?.. Вот и дети ее здоровы и полны сил, может, и ей суждено дожить до того дня, когда поставят они новый деревянный дом. Когда кончалась полевая страда, они привозили на коне черепицу для крыши и складывали ее на дворе — пока не возведут бревенчатые стены.

Могла ли она мечтать когда-то о собственном доме с высоким крыльцом, с рисорушкою и очагом на помосте, о доме, где вокруг очага стоят скамейки, лоснящиеся от кухонного чада? Могла ль помышлять о собственном стане для тканья и свертках льняного полотна, о том, чтобы на дворе горою, чуть не до крыши, громоздился конский навоз, сохраняемый, пока не приспеет срок удобрять пашню? Ей и во сне не снилось, чтобы в дождливую пору, когда все сидят в доме, свободные от полевых работ, на стене у нее висел горшок, доверху полный яркой синей краской, которой красят полотно. Поставит она на огонь медный котелок с воском, развернет полотно и примется выводить на нем растопленным воском узоры, какими принято украшать кайму юбок[63].

Для чего ей огромные ворота, такие, как высились перед домом начальника? Ни к чему ей лихие кони, не нужны ни кабальные слуги, ни молодки да вдовы, суетящиеся по дому и мелющие на жерновах кукурузу. Ей было бы тошно глядеть на всю эту челядь, что теснилась на длинном господском крыльце! Не собиралась она обзаводиться ни длинной до пят юбкой из двадцати четырех клиньев дорогой ткани, ни душегреей, расшитой цветами на груди, по вороту и обшлагам, — нарядом, в котором хаживала мать уездного начальника.