— Товарищ Тхао Кхай! — негромко сказал Панг.

Сердце его переполняли горячая любовь и вера.

Дождь кончился. Вышло солнце, и лучи его, переливаясь, разглаживали длинные и острые кукурузные листья.

Пара сине-зеленых попугаев, весело вереща, пронеслась по небу и опустилась где-то у покосившихся замшелых ворот, прикрывавших нижние ступени лестницы.

Кхай возвращался в Финша. Внезапно он почувствовал, как его волной захлестнула радость, и, сорвав с плеча винтовку, он выстрелил вверх, прямо в зеленую листву над головой.

Грохот прокатился вдаль, эхом отражаясь от скал. Кхаю вдруг показалось, что он на марше со своей ротой. А впрочем, он ведь сейчас и впрямь в походе.

Протяжный гул выстрела докатился по реке до Наданга. Все удивленно повернулись в ту сторону.

— Кто там стрелял?

— Этого гада Нгу не видать уж который день… А ну как он привел сюда разбойников из Лаоса?

— Нет, — спокойно и уверенно ответил соседям Панг. — Это винтовка товарища Кхая.

VIII

Едва рассвело, председатель Тоа отправился в Комитет. Нынче утром — такой был уговор — народ из окрестных деревень сойдется сюда строить медпункт и склад.

У него не шел из ума доклад Тхао Кхая на вчерашнем партсобрании. Значит, снова ползут лживые слухи из Лаоса. Этот подонок Нгу со своими молодчиками опять запугивает людей. Услыхав про трудности, с которыми столкнулся староста Панг, председатель не мог уснуть всю ночь.

И сейчас, завидя Кхая, он сказал:

— Опять эти сволочи повадились к нам из Лаоса сеять смуту! Уж я-то хлебнул там горя. Если кому охота послушать про «расчудесную жизнь» за границей, могу рассказать…

И тихо пробормотал:

— Небось он! Снова он? Черт подери!…

Ворча что-то себе под нос, он прошел в дверь.

Собирались люди из ближних деревень. Тоа присел у очага и протянул к огню руки — крупные, жилистые руки кузнеца, все в мозолях и ссадинах, похожие на комель бамбука. На левой руке не хватало двух пальцев.

— Знаешь, — повернулся он к Нгиа, — многие думают, будто это тэй обкарнали мне пальцы…

И впрямь земляки, особенно те, что помоложе, вроде Кхая, считали, что председатель был ранен в бою. Впрочем, кое-кто думал, что председатель саданул невзначай топором себе по руке, когда рубил дрова. Самого Тоа никто об этом не спрашивал.

Растопырив пальцы, Тоа поднял левую руку и покачал головой.

— Нет, было все по-другому. Черное было дело… Я тэй отродясь и в глаза-то не видел. Они ведь больше прятались по своим норам. А этот подонок, что всю жизнь просидел на нашей шее, остался и продолжал калечить людей…

Кхай весь обратился в слух. Он рано потерял отца и даже в лицо его не помнил. «Кто знает, — подумал Кхай, — не был ли мой отец похож на председателя Тоа. Может, и он вот так же потерял пальцы и так же страдал и ненавидел». Кхай слушал, боясь упустить хоть слово…

Было это давным-давно. Тоа, едва он подрос, узнал, что вся их семья и вся деревня до единого человека — в услужении у начальника. Говорили, будто их отдали ему в собственность — в наказанье за то, что здешние старцы посмели восстать против тэй. Стариков этих, само собой, бросили в тюрьму. А все, кого не упрятали за решетку, до конца дней должны были служить в начальничьем доме, все равно что в рабстве — и дети, и внуки их, и правнуки.

Деревня поставляла начальнику умельцев и слуг. Они исполняли всю работу в его доме: шили, красили, расшивали одежду, варили сахар, делали бумагу, отливали шейные обручи и сережки. Мужчины поздоровее таскали паланкин господина начальника, запасали хворост, пахали землю, собирали урожай, ходили на охоту, выколачивали для начальника рыночные налоги, выжигали уголь, работали на кухне, пасли лошадей и скот…

Семью Тоа еще при его отце начальник заставил сменить имя их рода By на свое родовое имя Муа, чтоб уж навеки закрепить их за своим домом. Он перевез их ближе к поместью и определил в кузнецы — мастерить лемехи для плугов.

Тоа сызмальства учился у отца ремеслу, с той поры еще, когда голопузым мальчонкой приноравливался к тяжу кузнечных мехов. Сперва он жег уголь для горна, раздувал мехи, потом, как подрос, носил вместе со взрослыми белый камень с горы Финхо и помогал отцу готовить изложницы для литья. Добрый десяток лет простояв у горна да протаскав формовочный камень, перешел он к ковке. Для начала ему доверили ножи и мотыги. Так уж принято было: сперва освой дело, которое полегче, а там приноси жертвы духам — проси дозволенья выучиться литью да ковке лемехов. И здесь он начал с малого: заливал металл в изложницы, потом разбивал их, стучал по железу, очищая его от окалины, и тащил охлаждать раскаленные докрасна заготовки.

Вот так и передавалось в роду By, от отца к сыну, кузнечное ремесло.

Когда ему перевалило за тридцать, Шоа Тоа умел готовить литейные формы не хуже первейших мастеров. Лемехи, выходившие из них, радовали глаз — широкие, надежные, без изъянов и раковин, гладкие, как кукурузный корж, и острые, с двумя крепкими поперечными крыльями, подрезавшими при пахоте стерню.

Слух о кузнице, открытой уездным начальником, обошел всю округу. Люди горой складывали у его дверей птицу и белое серебро, падали перед начальником на колени, прося дозволения приобрести ножи и плуги. Шоа Тоа выходил принять благовонные палочки и, вернувшись назад, в кузницу, возжигал их подле литейных форм, чтобы поклониться духам вместе с угольщиками, воздуходувами, молотобойцами и формовщиками. На том все и кончалось. Никому из мастеров не довелось отведать курятины с клейким рисом[61], и никто из них в глаза не видывал доставленного покупщиками белого серебра.

В положенный срок Тоа женился, и родилась у него дочь Кхуа Ли. Она и сейчас с ним…

Однажды, в веселый праздник Тет, отправился он на пирушку к друзьям, что жили в деревне, по ту сторону горы, да, видно, хватил лишку и захмелел. Помнил вроде, как уходил к себе домой, а проснулся поутру в подземелье, в темнице. Там всегда хватало заключенных, провинившихся перед начальником.

Каждому узнику туго перевязывали веревкой два сустава на пальце. Со временем палец немел и отваливался. Тогда приходил стражник и перевязывал другой палец. Отпадал этот — перетягивали следующий… Это делалось с умыслом: чтобы близкие, жалея сородича, не медлили с выкупом и спешили поднести начальнику опий и деньги. Запоздает выкуп — и человек останется без единого перста. Одних заточили сюда за неуплату долга, других — за буйство и драку, но оставались в темнице подолгу лишь те, кто не догадался сразу подмазать кого следует. Узников набивалось в тюрьму — не продохнуть, и, случалось, начальник повелевал застрелить одного-двоих, дабы число их поубавилось. По таким черным дням изо всех деревень сбегались сюда люди, трепеща и заливаясь слезами, несли опий и белое серебро, без счета, к начальничьей двери.

Шоа Тоа томился в темнице, так и не зная своей вины. Поговаривали, будто он учинил драку с кровопролитием. Он старался вспомнить, как было дело, да только забыл напрочь, за что бился и с кем: хмель все затуманил и спутал! Оставалось каяться. Коль угодил сюда, значит, виновен.

Впрочем, думай не думай, ему все равно бы не догадаться, откуда пришла беда.

А причиной всему была красота его жены. Вот сыновья начальника и решили ее похитить. И стало быть, даже если б кузнец, возвращавшийся домой хмельным, никого и пальцем не тронул, все равно угодил бы в темницу и томился бы там, дожидаясь казни.

Каждый день жена приносила ему еду и плакала возле тюремной двери: горько ей было оттого, что из-за нее муж принял такую муку. А он, ни о чем не ведая, утешал ее.

— Я ведь из дома самого начальника, — говорил он ей. — Никто не посмеет меня тронуть!

И она, слушая эти слова, терзалась и плакала пуще прежнего, не смея открыть ему правду.

— Я ведь у начальника первейший кузнец, — твердил Тоа, — на меня никто руки не поднимет!